I. Картина мира

С 1955 года и по сей день архитектура и градостроительство России официально разлучены с культурой и искусством, отделены от социальной сферы и отнесены к технике и экономике. Тем не менее, явно ослабевшие и часто игнорируемые старые связи упорно о себе напоминают.

Впервые за многие годы ряд лиц, формирующих российскую «повестку дня», стал обнаруживать ранее отсутствовавший интерес или особую чувствительность к состоянию окружения, к среде жизнедеятельности сограждан. О погружении в тему свидетельствует, в частности, появление в лексике премьера Д.А. Медведева выражение «дизайн-код». В сочетании с активностью столичных властей и квалификацией этой активности как необходимой и успешной, происходящее можно расценивать как попытку возврата к формированию и проведению публично заявленной общегосударственной политики в сфере пространственного регулирования. У всякой политики есть базовые принципы или фундаментальные основания, имеющие самую разную природу, разное происхождение, и есть совокупность конкретных практик, действий или акций, опирающихся на эти основания и принципы. В самом общем виде основания политики могут быть отнесены к экономическим или к культурным, социокультурным.

Вопреки распространенному мнению, некоему ощущению, что общенациональная политика пространственного регулирования или градорегулирования в России отсутствует, на практике, в реальности, можно обнаружить отчетливые следы последовательных и целенаправленных шагов. Эти шаги, однако, не ощущаются частями целого, они лишены связности, логики и публично представленных, ясно сформулированных общих оснований.

Обычно практическая политика, конкретные действия следуют за выстроенными основаниями и принципами. В нашем случае приходится поступать наоборот: восстанавливать, реконструировать основания по следам конкретных действий, создавать фундамент уже строящегося дома. Эта задача представляется вполне корректной вне зависимости от того, намерена или не намерена власть проделывать эту работу, будет ли в дальнейшем выстраиваться полноценная градполитика, или дело ограничится частными заявлениями, и власть так и не попытается осознать, какой мир, какой порядок создается ее исполнителями.

Обитаемое пространство инерционно, многослойно, многоуровнево, и его феноменология, вопреки едва ли не официальной точки зрения, не исчерпывается квадратными метрами. И если задаться вопросами, почему эти метры выглядят именно так, а не иначе, почему страны, обеспеченные жильем, строят не так, как строим мы, наконец, почему мы строим нечто столь непохожее на то, что строили совсем недавно наши предки, станет ясно, что ни экономика, ни техника не дают внятного ответа. Остается предполагать, что ответ на этот и подобные вопросы пребывает в той сфере, с которой архитектуре и градостроительству 60 лет назад было предложено порвать.

Именно в сфере культуры возникает, зарождается сложнейший и многоуровневый процесс, в который лишь на последующих этапах вовлекаются техники и экономисты, организаторы и программисты. Разговоры о цене футбольных арен, готовящихся к чемпионату мира 2018 года, о разумности и эффективности технических решений, иные суждения вполне рационального характера, включая оценку политических дивидендов, – лишь следствия решений, имеющих культурную мотивацию, опирающихся на систему ценностей, среди которых футбол занимает далеко не последнее место. Самые твердые и убежденные практики оказываются исполнителями, инструментами реализации внепрактичных, часто рационально необъяснимых, непредсказуемых и неожиданных концепций и проектов.

В основе представлений об окружающем нас мире, в основе его оценок лежит совокупность целей и ценностей, складывающихся в более или менее гармоничные структуры, часто именуемые парадигмами. Интерес к этим структурам заметно повысился, когда стало ясно, что сегодняшние конфликты и войны возникают не столько из-за денег, как полагали марксисты, но в силу межкультурных или внутрикультурных проблем, приводящих к культурной несовместимости. Экономические проблемы и технические достижения, их виновники и творцы, в отличие от культурных конструкций, смыслов и их авторов, не способны долго храниться в публичном сознании. Точнее, их живучесть, значимость и исторический вес прямо зависят от производимых ими культурных воздействий.

Социокультурные парадигмы наделены разной степенью определенности, завершенности и целостности. Жесткие конструкции, характерные для архаических и тоталитарных структур, противостоят мягким, более подвижным и адаптивным, рожденным современным либеральным и толерантным сознанием.

Парадигмы способны носить латентный характер, маскироваться, скрываться за двусмысленной риторикой или, напротив, предъявляться с предельной откровенностью и сопровождаться шокирующими лозунгами вроде «грабь награбленное» или «мир хижинам, война дворцам». Борьба за утверждение целей и ценностей, принимающая порой острый характер, их столкновение, конкуренция и взаимообмен – необходимые условия кристаллизации парадигмы. И хотя смена парадигм носит естественный, объективный характер, это не исключает революционных или реакционных попыток ускорить или затормозить процесс.

В истории России с начала ХIХ столетия по сей день можно обнаружить около десятка состоявшихся культурных парадигм, циклическая смена которых наводит на мысль о существовании неких общих закономерностей, свойственных культурному процессу. Каждая из парадигм проходит состояния рождения, зрелости и увядания, и предсказуемым образом соотносится с периодом правления очередного государя-императора или генерального секретаря. Внутри каждой такой парадигмы, как правило, устанавливаются отношения между векторами – элитарным и эгалитарным, консервативным и реформистским, экономическим и социальным. При этом новая парадигма далеко не всегда опрокидывает и заменяет все предыдущие – наследование и заимствование в этих случаях не менее популярны, чем полное отрицание.

Культура и культурный процесс внерациональны, обнаруживают пренебрежение «необходимым» в пользу «излишнего» и труднообъяснимого. Культура обременяет себя условностями, подробностями и деталями, которые иногда смываются настроениями упрощения и очищения.

Но как бы ни выглядела культурная парадигма, для архитектуры самым ценным ее свойством является способность перевоплощаться и порождать «видение», видимую и зримую «картину мира», особого рода обобщенное представление о «правильном» окружении. Охватывающая весь рукотворный мир, включая его архитектурный и градостроительный компоненты, картина мира есть не что иное, как совокупность целей и ценностей, переведенная на язык пространства, вынесенная в физическое окружение. Это не метафора, не фигура речи, не изобретение философов или искусствоведов, недооценивающих жизненные реалии и практические нужды, это своего рода «метапроект» или «предпроект», без которого невозможны ни успешная практическая проектная деятельность, ни оценка ее результатов.

Сколь бы приземленными и наивными не были бы взгляды тех, кто придумывает и строит, обживает и использует, тех, кто тратит миллиарды и тех, кто с трудом собирает на пристройку к даче, все они движимы видениями, имеющими культурные корни, правда, в разной мере сформулированными, подавленными или проявленными. Выглядящие порой крайне циничными действия современного чиновника или застройщика, казалось бы мало озабоченных красотой и удобством ими создаваемого, тем не менее, обнаруживают глубоко запрятанные, но явно существующие представления о «правильном» мироустройстве.

На протяжении, по меньшей мере, трехсот лет заказчиком и владельцем российской картины мира было государство. Семьдесят лет советской власти были отмечены особо жестким госрегулированием, опиравшимся на три последовательно сменявшие друг друга безальтернативные парадигмы и столь же определенные «картины мира» – «конструктивистскую», «неоклассическую» и «неомодернистскую». Одна крайность четверть века назад уступила место другой: образовавшийся после ухода государства культурный вакуум начал быстро и стихийно заполняться некими фрагментами, деталями и обрывками самого различного происхождения.

II. «Треугольник» и «элита»

Принято, и не без оснований, считать, что содержание и результаты градполитики, как и любой политики, интересуют троих – власть, бизнес и общество. У каждого из участников этого треугольника свой ресурс и свои интересы.

Российская власть делится на государственную и муниципальную. Государственная власть идет с самого верха и доходит до губернаторов, а муниципальная начинается с уровня мэров и распространяется до самого низа. Так получилось, что основной административный ресурс, реальная власть, в соответствии с построенной вертикалью, находятся в руках государства, его высших уровней, которые мало что оставляют губернаторам, не говоря уже о «муниципалах». Однако эти верхние властные эшелоны в соответствии с Градкодексом и уже сложившейся практикой мало обеспокоены как пространственным планированием в целом, так и состоянием населенных мест. Забота о местах обитания возложена в первую очередь на местные власти, то есть на тех, кто лишен особых возможностей и полномочий. Местные власти, с одной стороны, обязаны проводить политику, с другой стороны, контуры этой политики им неведомы, а инструменты, средства реализации крайне ограничены. На этом фоне уникальным, исключительным выглядит положение столиц, Москвы и Питера, власти которых объединяют полномочия муниципалитетов с возможностями государства. Именно эти власти, их представители становятся активными субъектами градполитики, способными на своих территориях выстроить и реализовать некое видение. Таковым, в частности, был бывший московский мэр, утверждавший «московский стиль», таковым оказывается его преемник, увлеченный тротуарами и открытыми пространствами. К таковым можно отнести и власти Санкт-Петербурга, старающиеся без нужды не разрушать облик и целостность своего города.

Современный российский девелоперский бизнес стратифицирован не менее отчетливо, чем власть. Его устойчивый костяк составляют несколько крупнейших общенациональных или межрегиональных «игроков», практически поделивших, невзирая на законодательство, сферы влияния и права на ресурсы. Они являются прямыми наследниками советского стройкомплекса, унаследовавшими его мощности, его технологии и, вдобавок, имеющие доступ к финансам. Они пользуются расположением банков и в первую очередь в их интересах работает ипотечное кредитование. Более того, крупный бизнес успешно подчиняет своему контролю сопутствующие виды деятельности: изыскания, проектирование, функции управления проектом, функции технического заказчика, генподрядчика и т.д. Он оказывает активное воздействие на органы исполнительной власти через неформальные связи и формальное участие в структурах вроде общественных и наблюдательных советов, наконец, активно воздействует на формирование законодательной базы и нормативов, на систему подготовки кадров. Сам по себе факт практической неразделенности подряда и девелопмента, что выгодно и доступно лишь крупному российскому бизнесу, – свидетельство его привилегированного положения.

Крупные игроки вполне ясно осознают свои интересы и на их основании выстраивают свое видение окружающего мира, которому на практике противостоять мало кто способен.

Малый и средний бизнес, который в строительстве и девелоперменте большинства стран успешно развивается и конкурирует с большим бизнесом, в России неуважаем. Несмотря на заверения и обещания, он не пользуется той поддержкой государства и банков, которая оказывается крупным игрокам. При этом почти половина ежегодно вводимого в стране жилья – это индивидуальное жилищное строительство, то, что не имеет отношения к большому бизнесу. Малый российский бизнес разобщен, слаб, его влияние ограничено, а его видение, хоть и отражает взгляды множества частных застройщиков, не в состоянии конкурировать с видением большого бизнеса. Все выстраивается в точном соответствии с лозунгом, принадлежащим одному из недавно самых успешных и прямолинейных российских девелоперов: «У кого нет миллиарда, пусть идет в ж…».

Третий участник треугольника – российское общество, и со всеми возникающими внутри него конфигурациями равноценным партнером бизнесу и власти он не является. У общества нет ни финансовых, ни административных ресурсов, оно бедно, не организовано и индоктринировано. Оно переполнено зависимыми от государства бюджетниками и зависимыми от большого бизнеса профессионалами. Общество лишено экспертов и адвокатов, способных сформулировать интересы, идеалы и видения, и отстаивать их. В итоге общество не представляется ни власти, ни бизнесу полезным партнером, а отсутствие внятно предъявленных им интересов или альтернатив порождает у власти и бизнеса обманчивое ощущение правильности лишь их представлений и допустимости осуществления любых, самых рискованных, шагов. Это ощущение поддерживается регулируемыми и адаптированными ресурсами вроде «Активного гражданина» и процедурами наподобие публичных слушаний. На практике активный гражданин предсказуемо превращается в активного сторонника любых требуемых инициатив, а публичные слушания вырождаются в некие акции, задачей которых становится не защита общественных интересов, не вовлечение общества, а его нейтрализация. Со своей стороны, само общество оказывается заведомо неподготовленным к результативному участию в подобных слушаниях и использованию предлагаемых ресурсов.

Между тем, реакции неорганизованных сообществ, исключаемых из диалога, имеют свою специфику, они принимают облик «контратак» и протестов в связи с вырубкой деревьев, сносом памятников, загрязнением водоемов, строительством домов «под окнами» и т.д., и т.п.

Эти инциденты можно и нужно предупреждать, исходя в том числе из того, что хотя поводы для возмущения выглядят вполне конкретно, подлинные мотивы скрыты глубже, там, где складывается и существует видение, картина мира, непонятная, неясная, а потому обществом не разделяемая. Отсутствие культуры достижения договоренности, компромиссов, баланса интересов, нежелание и неспособность понять настроение и потребности разных общественных групп и аудиторий – общее свойство российского бизнеса и российской власти, увлеченных друг другом.

Власть и бизнес, в первую очередь, государственная власть и большой бизнес, тесно связанные формальными и неформальными связями, объединенные в относительно устойчивое и сплоченное образование, которое когда-то было принято называть правящим классом, являются главными авторами реализуемой картины мира. Большой бизнес – основной союзник и наиболее удобный партнер власти, к созданию которого именно властью были приложены немалые усилия.

Тем не менее, отношения внутри правящего класса, который для простоты будем называть модным словом «элита», далеко не безоблачны, свидетельством чему очевидные сложности с организацией сколь-либо эффективной системы государственно-частного партнерства. Деньги обе стороны предпочитают тратить независимо, руководствуясь разными принципами и правилами. Гораздо легче внутриэлитное согласие достигается в том, что касается видения, которое, как правило, формируется более сильным партнером элитного альянса.

Москва, имеющая огромный по сравнению с другими российскими городами бюджет, сама является главным застройщиком, и усилиями своего мэра выстраивает картину мира, свою версию прекрасного, которой следуют все главные бизнес-партнеры города. Города, лишенные московских возможностей, более зависимые от девелоперского бизнеса, вынуждены мириться с теми представлениями, которые предлагает бизнес. При этом бизнес-версия картины мира отличается от версии властей приблизительно так же, как отличаются покупки, произведенные за свои, от покупок за казенные. Бизнес-версия обычно подвижна, рациональна и расчетлива, версия власти романтична, оригинальна и тверда.

III. Менеджеры и архитекторы

Переход от онтологии к видению и далее к реальным действиям любая элита не в состоянии осуществить самостоятельно, ей нужны союзники. И одним из главных и традиционных союзников элиты является архитектор, готовый превращать в нечто видимое и осязаемое многое из того, о чем другие говорят словами. Он владеет обширнейшим арсеналом существующих образцов и приемов, и одновременно наделен способностью к созданию новых.

Мир физических реалий, мир пространств и форм, с которым работает архитектор, наделен самостоятельностью и склонностью к самодвижению. У этого мира свои законы, а у архитектора, его создающего, своя особая миссия.

В отличие от множества персонажей, предлагающих элите свои услуги взамен архитектора, последний в состоянии видеть целое, понимать и контролировать взаимосвязи и взаимоотношения. Это сообщает ему возможность работать с объектами особого рода, определяемыми как «среда» или «культурный ландшафт». Эти способности и умения позволяли архитектору руководить и координировать работу других. Он готов выполнять большие, сложные и комплексные проекты, радикально меняющие окружающий мир, и делать это, избегая излюбленного нынче метода деления единого и большого на множество независимых и несвязанных малых дел.

Присутствие архитектора предполагает проведение предпроектных исследований, уважительное отношение к проекту и действенный авторский надзор. Более того, архитектор разбирается в деньгах, сметах, ценах и объемах, что многими расценивается как прямое посягательство на священное, в понимании элит, только им принадлежащее право.

Но главной чертой архитектора является склонность к созданию собственной системы целей и ценностей. В соответствии с международными стандартами, уставами национальных организаций архитектор является лицом социально ответственным, как юрист или медик. Он обязан думать о последствиях своих шагов, отвечать за свои решения. Его относительная самостоятельность и независимость обеспечиваются принадлежностью к профессиональной корпорации со своими правилами и нормами. Хотя в российской жизни не все получается так складно, и архитектор едва ли с достаточным основанием может считаться представителем «свободной» профессии; нынешняя элита предпочитает относиться к нему с известной настороженностью и недоверием.

Власть и бизнес опасаются самостоятельности архитектора, обвиняя в «неклиентоориентированности», склонности к усложнению задач и ответов. Большой московский строительный начальник в одном разговоре прямо заявил, что его интересует не архитектура, а скорейшее получение разрешения на начало производства работ.

Подчинение архитектора советскому строителю, состоявшееся шестьдесят лет назад по инициативе Н.С. Хрущева, быстро перешло в подчиненность современному девелоперу. Это «переподчинение» не было мягким и сопровождалось очевидными качественными изменениями и состояния профессии, и ее взаимоотношений с элитой.

По воле Хрущева российская архитектура многое потеряла – прежде всего, право руководить строителем, который из исполнителя в одночастье стал главной фигурой в деле градорегулирования и носителем новой парадигмы. Эта потеря компенсировалась для архитектуры уходом из-под идеологического контроля, охватывавшего все закоулки советской культуры. Архитектор был зависим от строителя, во многом ограничен, но одновременно более свободен, чем художник или скульптор. Он имел право быть современным и цитировать зарубежных коллег, особо не боясь наказания. Более того, новое, прогрессивное, неомодернистское видение мира, то, которое якобы привносили строители и Госстрой, создавалось архитекторами, многие из которых с энтузиазмом откликнулись на призыв партии и правительства. И если положение профессии изменилось, то ее природа, система профессиональных ценностей и самоощущение архитектора во многом сохранились.

Изменения, последовавшие за возвратом к капитализму, не сопровождались официальными заявлениями, но носили не менее радикальный характер. Все, кто оказался связан с реальной экономикой, в частности, со строительством, впервые за многие годы стали получать столько, сколько не готово было платить советское государство. Расплатой за благополучие стало массовое превращение архитекторов из людей миссии в исполнителей «дизайн-проектов», мечтающих понравиться заказчику. В итоге слабый духом архитектор, полностью подчинивший себя застройщику-бизнесмену, стал отвечать не только за свои, но и за его грехи, моментально превратившись в фигуру, ненавистную публике и не уважаемую властью.

Одни архитекторы отказались от миссии, от претензий на собственное видение, и в глазах элиты утратили право на авторитетное высказывание, другие, напротив, храня верность профессии, пугают элиту своей независимостью. В итоге российские архитекторы стали вытесняться из практики другими. В числе этих других оказываются самые разные люди – иностранцы, лица, называющие себя урбанистами, дизайнерами, менеджерами и т.д. Сообщество «других» подвижно и изменчиво, что в глазах элиты выглядит несомненным преимуществом в сравнении с костными, неповоротливыми и несговорчивыми институтами и академиями. Эти «другие» отмечены одной общей чертой – они, как правило, люди вне профессии, люди вне корпоративных правил, вне конвенций и договоренностей, которыми ограничена обычная профессиональная практика в тех странах, откуда многие из них приезжают. И именно они успешно заменяют архитектора как в роли создателя картины мира, так и в роли тех, кто эту картину воплощает.

Непрофессионал, в отличие от профессионала, готов на все и берется за все, что обеспечивает ему решающие преимущества перед профессионалом в глазах элит. А лидером непрофессионалов становится современный менеджер, комиссар нового типа, способный заниматься чем угодно в бизнесе, во власти, в проектировании и строительстве.

В отличие от великих недоучек Мис ван дер Роэ и Ле Корбюзье, ставших практиками и стремившихся реформировать профессию, усилить ее значимость и вес, менеджмент видит в профессионалах исполнителей. Основная методика российского менеджмента сводится к тому, чтобы сложную задачу поделить на множество простых, раздать простые задачки исполнителям и собрать решения. Исполнительность при этом оказывается важнее результативности, формат важнее содержания, процедура важнее смыслов, а новая лексика важнее понятий. И если методами такого рода можно решать рутинные технические задачи, то с задачами уникальными без Туполевых и Королевых даже в условиях шарашки, где методы управления самые серьезные, не всегда удается справиться.

Неопределенность и сменность приоритетов, принципиальная незавершенность, расчлененность, фрагментированность картины мира породили множество занятий, объединенных в некую неопределенную, особую дисциплину, именуемую «урбанизмом» или «урбанистикой». Урбанизм не наука и не практическое ремесло, не профессия и не система правил и норм, ему не интересны и не близки комплексные исследования и масштабные проекты. Урбанисты предпочитают работать не с физическими реалиями, не с пространством и временем, не с чертежами и точными изображениями, а с цифрами, схемами, графиками и словами. В рядах урбанистов журналисты и историки, экологи и экономисты, юристы и географы, то есть те, кто раньше в той или иной мере помогал архитектору, а сегодня строит свое собственное представление, точнее, множество представлений о городе. Одни верят в велодорожки и тротуары, другие в сохранение памятников, третьи в цифровые технологии, и т.д. Урбанизм родился на Западе как защитник интересов локальных сообществ от алчных девелоперов и безответственных чиновников, как инициатор малых дел и альтернативных предложений, не претендовавший на исключительное право судить о городе. Этот урбанизм на российской почве утратил этический пафос и превратился в последовательного борца с архитектурой и градостроительством, в необходимого элите активного исполнителя и адвоката.

У российского урбанизма своя история. В 1970-1980-е годы это понятие объединяло скрытых критиков советских моделей города и расселения, тех, кто отвлеченным, утопическим доктринам и предписаниям предпочитал предпроектные исследования и объективные знания о движении городской ткани и процессах средоформирования. Сегодня урбанистами называются иные лица самого разного свойства, как правило, не являющиеся носителями сколь-либо целостного и внятного отношения к предмету.

IV. Отраслевое и территориальное

Пространство мира, страны и города делится без остатка на отдельные территории, каждая из которых принадлежит определенному сообществу и является важнейшим условием его формирования и развития. Любая территория – это средовой комплекс, собранный из множества составляющих, «присеваемый, осваиваемый и усваиваемый» неким социумом. Это подобие дома, имеющее разные размеры и очертания, обладающее собственным центром и границами. Представление о мире как совокупности стран, районов и территорий, принадлежащих разным сообществам, является естественным и первичным, оно отчетливо закреплено в культуре и связано с понятиями Родины и Отечества, которые являют собой особые, наивысшие ценности.

Происходящее в пределах территории, на территории, непосредственно связано с повседневной практической жизнью всех и каждого. Состояние среды жизнедеятельности во всех ее аспектах, включая судьбу конкретных памятников культуры или фрагментов природного окружения, в первую очередь беспокоит локальные сообщества. Наконец, законодательные, высшие органы власти практически во всех странах, включая Россию, всенародно избираются по территориям и обязаны представлять интересы территорий.

Отраслевой взгляд на мир пришел много позже территориального, с массовым индустриальным производством, с высоким уровнем разделения труда и появлением сетевых структур. И если территория – это своего рода «гипердом», то отрасль – это конвейер, производящий товары и услуги. Отраслевые потоки преодолевают любые границы, а время для сетевых структур является обстоятельством более важным, чем пространство или место. Локализация отрасли определяется исключительно интересами бизнеса; территория как таковая бизнес не волнует. Желание возвести в северной столице газпромовскую башню или проложить трубопровод вплотную к Байкалу были преодолены лишь исключительными усилиями общественности. Отраслевые ценности так и не нашли свое место в культуре, и лишены привлекательности, сопоставимой с ценностями территорий и мест.

Несмотря на декларации и известные усилия сбалансировать во взаимных интересах территориальный и отраслевой подходы, практика обнаруживает отчетливые признаки соперничества. В споре двух подходов элита не всегда оказывается нейтральной. Ее симпатии принадлежат более сильным, в роли которых сегодня оказываются отрасли.

Интересы любого бизнеса по определению связаны с состоянием отрасли. Интересы власти лишь на первый взгляд кажутся сбалансированными. Законодатели всех уровней, представляющие территории, способны, в основном опосредованно, через принимаемые законы, влиять на ситуацию. При этом законодательное воздействие осуществляется не без влияния бизнес-лобби. Исполнительная власть тем более сочувствует отраслям, поскольку имеет отраслевую структуру, воспроизводимую во всех уровнях. Более того, исполнительная власть обладает особыми полномочиями и реальными инструментами прямого воздействия на происходящее.

Взгляды «агентов» и сторонников отраслей выглядят просто: бизнес и отрасли производства работают и зарабатывают, территории тратят. Аргументы их оппонентов опираются на модное понятие «человеческого капитала» и идею его «воспроизводства», которому следует быть расширенным. Они настаивают на приоритете образования, здравоохранения и социального обеспечения, а успех ставят в зависимость не от прибыли и роста объемов производства, а от показателей рождаемости, продолжительности жизни и уровня образования. Носители этих взглядов приводят пример Лондона, Нью-Йорка, Сингапура, Ванкувера и других «городов-лидеров», сумевших запустить процесс интенсивного и успешного саморазвития, пусковым механизмом которого стали программы повышения качества жизни и среды обитания. Именно это обеспечило привлекательность городов-лидеров в глазах бизнес-элиты, приход которой обеспечил расширение налоговой базы, увеличение поступлений в бюджет, новые вложения в качество среды и последующее появление новых бизнесов, новых налоговых отчислений.

Базовые компоненты индустрии «человеческого капитала» – образование, здравоохранение и соцобеспечение. «Социальная» индустрия, в отличие от «несоциальных» отраслей, обладает редкой устойчивостью. Малые города, возникшие на базе клиник, университетов, или ставшие популярными у людей, вышедших на пенсию, еще ни разу не раздели судьбу моногородов, возникших вокруг промышленных предприятий или месторождений, т.е. градообразующих оснований, носящих заведомо временный, конъюнктурный характер.

Пространство предреволюционной России имело территориальную природу, основанием чего служило быстро развивающееся сельское хозяйство, неразрывно связанное с землей и земельной собственностью. Советская власть серией последовательных шагов в корне изменила эту картину. Левая идея замены городских и сельских сообществ трудовыми армиями, сопровождаемая революционной риторикой, последовательно проводилась в жизнь. Приоритетными, с первых до последних лет советской власти, были интересы экономики, сердцевину которой составлял военно-промышленный комплекс. Система расселения подчинялась схеме размещения производительных сил. Города становились поселениями при заводах, а комплекс социальных услуг, включая бесплатное образование, бесплатную медпомощь и бесплатное жилье, предоставлялся по остаточному принципу.

О территориальном делении напоминали лишь очертания союзных республик, ныне ставших независимыми государствами. Хозяевами положения были отраслевые ведомства и суперведомства, вроде Госстроя, Госплана и Госснаба, координирующие работу всех отраслей. На взгляд современного россиянина, эти структуры мало чем отличались от суперкапиталистов-монополистов, которым недоставало лишь приватизации и коммерциализации.

Бизнес предсказуемо занял место советской отраслевой бюрократии. Если вспомнить, что нынешняя российская элита, значительная ее часть, рекрутировалась из представителей министерств, ведомств и директоров предприятий, многие из которых даже не меняли место работы, то становится ясно, что внимательное, заинтересованное отношение к территории в этой среде маловероятно. Особо сочувствующих территориям среди представителей элиты как тогда, так и сейчас обнаружить непросто еще и потому, что основой существования остается нефтегазовая суперотрасль, задающая и структуру экономики, и систему представлений о ней.

С упразднением советской властью института земства, да и любых иных форм самоорганизации и саморегулирования, российское общество попросту лишилось практики и опыта создания сильных территориальных структур. Общество, более, чем кто бы то ни было, заинтересованное в создании территориальных образований, не смогло восстановить или воспитать заново культуру соседских связей, соседских коллективов или общин.

С другой стороны, и российская элита, предшественники которой произвели на свет проблемные моногорода, предпочитает по-прежнему работать с имеющимся бизнесом и существующими производствами, а не с территорией и социумом, стараясь диверсифицировать производство, поддерживать малый бизнес и сферу услуг. Крупный отраслевой бизнес вместе с расположенными к нему министерствами и ведомствами выглядят более мощными и сплоченными, чем любые территориальные органы власти. Ликвидацией Министерства регионального развития и созданием Министерства строительства и ЖКХ было наглядно продемонстрировано, «кто в доме хозяин».

Каждое ведомство, каждая отрасль стремится проводить политику, глядя лишь «наверх» и не согласовывая ее с другими ведомствами. Если Минкульт, опираясь на 73ФЗ, запрещает что-либо делать в историческом центре, в пределах зон охраны, то Минстрой на практике считает возможным любое строительство на любом месте. Если Минкульт вводит квалификационные процедуры для архитекторов-реставраторов и повышает их ответственность за результат, то Минстрой лишает архитекторов и авторских прав, и каких-либо полномочий на стройке.

Если в годы советской власти главным арбитром в спорах по вопросам градостроительства выступал Госстрой с подчиненным ему Госгражданстроем, то сегодня фигура такого рода отсутствует. Судьба градполитики находится в руках едва ли ни восьми министерств, имеющих свои представительства на местах. Это Минэкономразвития, отвечающее за подготовку генпланов и других документов терпланирования; это Минстрой, отвечающий за стройку и ЖКХ, это Минторг, занимающийся тем, из чего и чем строятся дома – материалами и оборудованием; это Минкульт, которому поручили вопросы охраны наследия; это Минприроды, отвечающее за водоёмы и зеленые пространства внутри и вокруг города; это Минсельхоз, традиционно занимающийся не только производством, но и сельскими поселениями; это Минтранс, в руках которого находится инфраструктура, впрямую формирующая город, его окружение и системы городов; это Минэнерго, во многом определяющее судьбу ЖКХ; наконец, ряд других министерств и ведомств, оказывающих меньшее, но вполне ощутимое влияние на территорию.

Основные деньги при этом находятся у крупного бизнеса, основу которого составляют госкорпорации, и заполучить кого-либо из этой компании в роли налогового резидента – мечта каждой губернии и каждого города, готовых ради этого пожертвовать многим. Исключением является Москва. Столица – единственное место в стране, где территориальные интересы могут оказаться весомей интересов бизнеса и отраслей. Но именно поэтому Москва, что в советские времена, что сегодня, если и может быть образцом, то едва ли воспроизводимым.

V. Генплан и ПЗЗ

Наиболее отчетливо и непротиворечиво картина мира описывается генпланом. Опираясь на генеральные планы, сохраняя последовательность и преемственность движения городской ткани, несмотря на смену царей, министров и губернаторов, непросвещенность сограждан, алчность подрядчиков, мздоимство чиновников, Российская империя создала довольно целостный и гармоничный мир, свидетельством чему и сохранившиеся по сей день его фрагменты, и фото, и документы, и трепетное отношение ко всему этому большинства сограждан, включая представителей элиты. Следствием такого согласия стало присвоение статуса памятника, и постановка на охрану практически всего, что было создано до эпохи массового индустриального строительства, включая обширные территории, вроде тех, что лежат в пределах Камер-Коллежского вала Москвы.

Генпланы городов первых пятилеток в корне отличались от старых генпланов, однако статус этих документов был ничуть не ниже, а масштабы единовременного строительства на основании генпланов были очень внушительны. Подлинного расцвета культура генплана достигла в предвоенные и послевоенные годы с возрождением интереса к огромным городским ансамблям вроде петербургских или тех, что возникали в европейских столицах. Генплан Москвы 1935 года, генпланы городов периода послевоенного восстановления были эффективной основой, гарантией пространственного порядка, следы которого вызывают уважение по сей день. В годы, следующие за хрущевскими реформами, годы диктата строителей, именно генпланы, культура их создания и следования им удерживали пространство российских городов от полной деградации и разрушения.

Нынешнее неуважение к генплану возникло не сразу. Пагубную роль сыграло разрушение института преемственности и декларативное отрицание предшествующего видения. Автоград и Новокузнецк подчеркнуто игнорировали опыт дореволюционного буржуазного города. Создатели ансамблей московского центра, центров Сталинграда и Севастополя скептически оценивали градостроительный опыт «конструктивистов». Хрущевские реформы в очередной раз изменили и облик города, и его генплан.

Новые времена, наставшие четверть века назад, принесли одновременно резкое снижение, в соответствии с новым законодательством, авторитета и действенности генплана, участившиеся попытки отступлений от него и его прямого нарушения, наконец, очевидное снижение качества генплана, если не его отсутствие или фактическую нереализуемость. Города и генпланы все чаще существуют порознь, о генплане вспоминают все реже, предпочитая режим прямого «ручного» управления.

В оправдание этого состояния необходимо дезавуировать, развенчать и похоронить саму идею генплана, в частности, заменив его неким материалом, неопределенным и расплывчатым, который кто-то предложил назвать «мастер-планом» (по-английски «генплан»). Отказ от генплана означает не только отказ от предъявления картины мира привычным и понятным образом, но одновременно свидетельствует о ее особой новой черте – принципиальной непредъявленности.

Работа над генпланом начинается с анализа существующего положения, с попытки максимально объективной оценки конкретных условий и обстоятельств, в которых предстоит реализовать видение. Существующее положение оценивается через сопоставление с неким идеалом или нормой. Эта норма, например, норма обеспеченности жильем, может устанавливаться на основе неких представлений, подтверждаемых результатами социологических и прочих исследований, внутренней ситуации, либо опираться на некие позитивные примеры успешных стран или сообществ. Первое уместно в том случае, если мы строим свою жизнь, не глядя на окружающий мир, так, как это делал СССР. Второе неизбежно в случае вступления в конкуренцию с городами-лидерами современного мира.

Нет особой нужды пояснять, что анализ существующего положения должен носить системный характер, т.е. исходить из того, что показатели связаны, а в их числе есть более важные, ключевые, и менее важные. Стратификация и ранжирование параметров и показателей, их систематизация являются производными принятой социокультурной парадигмы. Отказ от генплана мгновенно избавляет от необходимости исполнения этих процедур и резко снижает интерес к объективным оценкам состояния наиболее проблемных и одновременно ключевых, как может оказаться, областей – вроде жилья, ЖКХ, экологии и т.д. Внимание элиты сосредоточено в медийной сфере, в социальных сетях, в рекламе и на телевидении. Именно здесь не только обнаруживаются реакции и настроения, но, что гораздо важнее, формируются некие актуальные представления, не всегда соотносимые с понятными целями и ценностями, но зато допускающие воздействие и интерпретацию.

Виртуальная картина мира не нуждается во внутренней логике и системности и, минуя всякие условности вроде генплана, практически напрямую может превращаться в градполитику. Точнее, делает возможным приведение любых акций и осуществление любых действий. В интересах немедленного позитивного результата.

Сложные и трудноконтролируемые действия с генпланом и на основе генплана в глазах элиты гораздо менее привлекательны, чем владение реальной ситуацией, контроль за происходящим здесь и сейчас. Такое видение утрачивает статичность и превращается в процесс, похожий на телесериал или некий концерт, состоящий из акций, спектаклей и проектов, с тем отличием, что мало кому известно, каким будет следующий номер, что последует за тротуарами или декорациями на Тверской. Непредсказуемость становится нормой.

Отказ от генплана – это отказ от плана и планирования, в т.ч. социального, тесно связанного с состоянием материально-технической базы, с размещением и параметрами объектов социальной инфраструктуры, сроками их ввода в эксплуатацию, сроками реконструкции и ремонтов. Эти планы обязаны соотноситься с наличествующими в определенный момент ресурсами, прежде всего, финансовыми. Неопределенность настроений большого бизнеса и бюджетов разных уровней делают планирование на основе и в составе генплана не особенно нужным и эффективным. Совершенствованию технологии прогнозирования и планирования, гибкости и вариантности решений предпочитаются действия «по обстоятельствам».

Многое роднит нынешнюю элиту с советской бюрократией, кроме одного – открытого и искреннего неверия в светлое будущее для всех. Сегодня не принято строить больших планов и брать на себя вытекающие из них обязательства. Отсутствие генплана исключает возможность создания эффективного коммуникационного каркаса города и инженерной инфраструктуры как единой многокомпонентной и многоуровневой системы. Этот каркас – основа пространственной организации, основа успешного функционирования; и недооценка генплана есть, по сути, недооценка роли такого каркаса.

Начиная с середины прошлого века, сначала США, затем Европа, позднее Китай и страны Юго-Восточной Азии ценой значительных и последовательных усилий реформировали, моденизировали и развили инфраструктурный комплекс. Авторы генплана Москвы 1971 года думали так же, как и западные коллеги, только их плану не суждено было осуществиться ни тогда, ни сейчас. Страна вошла в ХХI век без современного каркаса и донашивает советские дороги и коммуникации, внося лишь частичные дополнения и улучшения. Создание каркаса – трудоемкое, тяжелое, затратное и часто болезненное дело, предлагающее радикальные и непопулярные действия. И чем дальше эти действия откладываются, тем тяжелее становится их исполнение и выше цена.

Отсутствие генплана исключает возможность успешно договариваться с соседями, в «ручном режиме» каждый работает на себя. Диалог и договоренности неосуществимы без планов и карт, но, прежде всего, без понимания смысла и выгоды договоренностей. Местные элиты сами по себе, без «принуждения» сверху, не склонны считаться с соседом, или объединять ресурсы, которые, в силу их очевидной ограниченности, от этого бы только выиграли.

Результатом того, что и Москва, и Московская область представляются «островами в океане», становятся транспортные проблемы, утрата зеленых пространств и появление гигантских сплошь застроенных, плохо организованных промежуточных, пограничных территорий с невнятным настоящим и еще менее понятным будущим. За два последних десятилетия у границ Москвы на территории Новой Москвы и по трем другим направлениям на северо-западе, северо-востоке и юго-востоке возникли города-гиганты, каждый с населением под миллион, не имеющие ни статуса, ни генпланов, и формально состоящие из многих независимых населенных мест.

Пространственные реалии составляют предмет забот не только генплана, но и производных от него Правил землепользования и застройки (ПЗЗ). При советской власти, когда единственным застройщиком было государство, нужды в ПЗЗ не было, на все вопросы отвечал генплан. С приходом множества частных застройщиков Россия по примеру стран с рыночной экономикой вместо одного документа завела два. Генплан отныне должен отвечать за крупные проекты и строительные инициативы, за то, что пребывает преимущественно в ведении властей, а ПЗЗ адресованы конкретным застройщикам. И если генплан рассказывает про пространственный каркас, то ПЗЗ про заполнение этого каркаса.

В разных городах, в разное время, на разных этапах и в разных ситуациях больший вес может приобрести один из документов: Китай больше волнуют генпланы, США – зонирование. Главное – и генплан, и ПЗЗ являются гарантами пространственного порядка и противостоят ограничениям бюрократического «внепространственного» характера. Слабость генпланов и ПЗЗ в сочетании с «ручным» регулированием, обилие разного рода официальных и неофициальных бюрократических процедур, которые даже большой бизнес преодолевает не без труда, компенсируются возможностью построить столько, сколько надо и как захочется. Основанием и инструментом этого становятся не связанные друг с другом, не сопровождаемые внятными изображениями отдельные проекты планировок (ПП) и генпланы земельных участков (ГПЗУ).

Действенное и эффективное зонирование опирается на «технические» параметры, определяющие размеры и использование объекта, и «архитектурные», предписывающие или рекомендующие материал стен, уклон кровель, размер окон, дверных проемов и т.д. Технические параметры объекта строительства вытекают из показателей плотности для конкретного участка, а распределение этих показателей следует конкретным моделям. Одну модель можно назвать «идеальной» или гомогенной. В соответствии с ней показатели плотности в центре и на периферии оказываются одинаковыми, а город по форме напоминает плоскую плиту, которая заканчивается обрывом у его границ. В соответствии с этой моделью проектировались и строились все идеальные города от гипподамовых до Бразилиа и Тольятти. У этих городов не было ни «загорода», ни «пригорода», а в их основании пребывали идеи плоско понимаемого равенства и реальной идентичности образа жизни сограждан.

Другую модель можно назвать «реальной», поскольку она описывает более естественное состояние города и городского сообщества, при котором плотность меняется от центра к периферии. Высокоплотная многоэтажная застройка центральных районов сменяется среднеплотной и среднеэтажной, которая затем переходит в малоэтажную и низкоплотную. По форме эта модель напоминает высокую гору с длинными пологими склонами, и в ее основе лежит представление о равенстве как равенстве разных. Это означает компенсацию неудобств достоинствами, а также достижение сопоставимого баланса различных условий. Одни согласны жить вдалеке от театров и музеев, но рядом с парком, в тишине и на свежем воздухе. Другие готовы мириться с шумом и высокими налогами, но не терять время на транспорте.

Состояние российского города можно описать моделью, напоминающей смесь идеальной и реальной, представляющей собой по форме плиту произвольно меняющейся высоты со странными всплесками плотности в самых неожиданных местах.

Архитектурное зонирование, в отличие от технического, пользуется разной популярностью в разных странах. Старый европейский мир, прошедший через страшные потрясения двух войн и понесший множество утрат, озабочен твердыми гарантиями сохранения культурного ландшафта. Любые изменения, начиная с покраски забора, требуют согласований и участия архитектора. Америка и Китай не знают, за немногими исключениями, жестких архитектурных регламентов, «архитектурного зонинга», и оставляют за архитектором и заказчиком больше прав.

Гарантией пространственной целостности городов США и, отчасти, Китая является коммуникационный каркас, современная, совершенная и устойчивая инфраструктура, нечто более значимое и сильное, чем любой дом, сколь бы велик он ни был. В Америке спокойнее, чем в Европе, относятся к архитектуре и архитекторам, предпочитая платить юристам. Именно эта сторона американской практики расположила к ней российских застройщиков и чиновников, склонных, однако, больше заботиться о домах, а не об инфраструктуре.

Одни города пребывают в состоянии преобразований и перемен, другие в состоянии рутинного функционирования, третьи живут сбалансированной жизнью, но мало где эффект, совместно производимый генпланом и ПЗЗ, столь же незначителен, как в России. Соседство домов больших и малых, бывших деревенских усадеб и построенных вчера панельных многоэтажек, косо и криво стоящих, решительно несхожих друг с другом, отсутствие видимого порядка и дисциплины – все это устойчивые и трудно преодолимые признаки современного российского города, пребывающего в состоянии официального или управленческого хаоса.

Фактическая отмена ограничений, имеющих пространственную, архитектурную природу, – итог того, что российская элита избрала свою особую версию либеральной политики в сфере градорегулирования или градостроительства. Либерализм, старательно изгоняемый из самых разных областей российской жизни, прижился в городах и практически превратился в род игры без особых правил.

VI. Нормы, правила, стандарты

Мало что отражает реальное состояние картины мира так, как совокупность действующих в проектировании, строительстве и градорегулировании нормативно-правовых документов. К ним относятся федеральные законы, прежде всего Градкодекс и законы о техническом регулировании. Кодекс определяет круг участников градорегулирования, их права, обязанности и процедуры взаимодействия. Суть закона о техрегулировании отражена в его названии. На основании этого закона формируется комплекс государственных стандартов (ГОСТов) и сводов правил (СП или бывших СНиПов) преимущественно «обязательного исполнения». Особую группу серьезных документов составляют санитарные правила и нормы (СанПиНы), которые защищают интересы потребителя и за исполнением которых следит Роспотребнадзор. Помимо норм и правил, известных с советских времен, корпус нормативно-правовых документов дополнился в последние годы разного рода новыми «стандартами», регуляторами федерального уровня, но менее жесткого свойства, чем ГОСТы. В первую очередь, это образовательные и профессиональные стандарты, в т.ч. определяющие задачи и статус архитектора и градостроителя.

Федеральные регламенты дополняются региональными и ведомственными, отраслевыми нормативами обязательного исполнения, которые уточняют, конкретизируют содержание более высокого уровня документов, не посягая на их принципиальные основания.

Корпус норм и правил обязательного исполнения всех уровней дополняется значительным объемом регулирующих актов, используемых на добровольной основе. Принято считать, что добровольно принимаемые ограничения часто становятся предвестниками будущих «обязательных». При этом даже самые «тяжелые» ограничения можно обойти, подготовив и согласовав «специальные технические условия» (СТУ), т.е. обоснования отступлений. Именно растущий массив СТУ и гигантский механизм государственной и негосударственной экспертизы, все с большим трудом загоняющий в жесткое нормативное лоно решения, рождаемые реальной жизнью, прямое подтверждение несовершенства действующей системы.

Несовершенство российской нормативной базы и бюрократических процедур обнаруживается в ситуациях, требующих сделать нечто, соответствующее мировым стандартам и к определенному сроку. Строительство объектов сочинской Олимпиады и объектов к конференции стран АТЭС во Владивостоке потребовало отмены российских правил специальным постановлением правительства.

Согласно базовой доктрине техрегулирования, документы обязательного исполнения в первую очередь направлены на обеспечение безопасности. Хотя само понятие безопасности не раскрывается, нет сомнений, что проблема эта понимается как узко техническая или технологическая.

Первое, что бросается в глаза при сопоставлении Градкодекса с системой техрегулирования, – разная природа документов. Градкодекс – продукт либерального мировоззрения, причем скорее североамериканского, чем европейского толка, мировоззрения, бенефециаром которого является девелопер или заказчик-застройщик. СП (СНиПы), ГОСТы и СанПиНы, регламентирующие «физику» города и села, материал, из которого они сделаны, – документы сугубо консервативного свойства, почти не отличающиеся от своих советских предшественников.

Те, кто писал Градкодекс, или не задумывались о физических последствиях закона, или осознанно стремились исключить те ограничения для девелопинга, которые прописываются американскими кодами и зонированием, документами, существенно отличающимися от российских СНиПов. В свою очередь те, кто занимается актуализацией СНиПов, ГОСТов и СанПиНов, забыли о том, что время Госстроя и социалистических отношений в практике градорегулирования давно ушло.

Содержание нормативно-правовых документов отличается различной направленностью, «социальной» или «технической». Продукты и процессы, имеющие отношение к городу, рассматриваются, в первую очередь, как объекты технического регулирования. Основной массив российских правил, норм и стандартов содержит методики расчетов, предельные нагрузки, характеристики материалов, описания конструкций, технологий, оснований, фундаментов, стен, перекрытий, кровли и т.д., и т.п.

Производственный, технический «уклон» российских строительных правил и стандартов пришел из советского времени. В конкурентной экономике регламенты – условие соперничества. В отсутствие конкуренции регламенты – инструмент борьбы с неминуемо падающим качеством продукта. Интеллектуально насыщенная, ответственно и профессионально выполненная работа, невзирая на риторику, в советские времена постепенно утрачивала смысл. Снижение качества стало реальной проблемой и не просто чертой, но условием существования социалистической экономики. Трудовые армии создавались не во имя качества. Первыми жертвами социалистического отношения к труду стали сельское хозяйство и строительство, последней, уже по инерции, святая святых – военно-космическая отрасль. Строительство в странах-«конкурентах», независимо от того, строится ли небоскреб для транснациональной корпорации или семейный коттедж, ведется индустриальными методами и является областью высоких технологий и высоких квалификаций.

Интересы подрядной отрасли в окружающем мире давно сместились от количества, которое оказывается и не столь сложно достижимым, к качеству, туда, где важны тип продукта и его характеристики. Россия почти полностью сменила автопарк, пересев на современные автомобили, но продолжает жить в квартирах – современниках третьей модели «жигулей».

Приватизация гигантов советской строительной индустрии сопровождалась своего рода приватизацией нормативно-правовой базы градо- и строительного регулирования. В итоге тщательного отбора заимствований из мировой практики и советского наследия был составлен некий комплекс законов и регламентов, полностью соответствующий интересам застройщика или девелопера, которому власть практически уступила свои права.

Российский застройщик, в отличие от своего зарубежного коллеги, вправе заниматься и изысканиями, и проектированием, не боясь обвинений в конфликте интересов, не позволяя архитектору отстаивать общественное благо, а изыскателю исключать возможные риски.

Нынешний российский застройщик и в кризисные, и в тучные времена равно заинтересован в сохранении консервативной, основанной на жестких предписаниях нормативной базы. Эти нормативы защищают его от конкуренции со стороны новых производителей, не требуют модернизации производства и одновременно снижают ответственность за базовые параметры конечного результата. Названные обстоятельства существенно тормозят переход на «параметрическое» нормирование, при котором устанавливаются целевые характеристики и параметры, а не предписания в отношении деталей и процедур.

Российские нормативы не вмещают, а скорее отталкивают, то, что касается эксплуатации, энергосбережения, расходования ресурсов и так называемых «зеленых» технологий. Упорное, почти двадцатилетнее, сопротивление приходу зеленых технологий и стандартов – тех стандартов, которые полностью изменили мировую практику проектирования и строительства, несомненное «достижение» российского стройкомплекса, упорно сопротивляющегося так называемой модернизации, т.е. серьезным изменениям. Правила и нормы обязаны обновляться. Главным в современном мире становится сам процесс обновления, который с большим трудом встраивается в отечественную практику. Технические правила, нормы и стандарты должны регулярно меняться каждые 5-10 лет в связи с появлением новых технологий, нового оборудования, программного обеспечения и т.д. Медленнее, каждые 10-25 лет, проходят изменения иного рода, связанные с «моральным» старением, известным автомобильному рынку и малознакомым рынку строительной продукции.

Социальные, человеческие, потребительские свойства домов, квартир и т.п. в системе технического регулирования задаются ограниченным числом документов, в числе которых «типологические» СП, СП «Градостроительство. Планировка и застройка городских и сельских поселений», СанПиНы, касающиеся планировки и застройки. Именно в этих бумагах, в отличие от тех, что носят сугубо технический характер, содержится ответ на вопрос не только «как?», но и «что делать?». Ответ на этот вопрос, предлагаемый новыми российскими регламентами, практически неотличим от того, который давался при советской власти полвека назад. Современный идеальный, нормативный российский город является вновь построенным, а не реконструируемым, состоящим из отдельных функциональных зон и микрорайонов, городом крупных промышленных предприятий, городом «гомогенным», т.е. одинаковым в центре и на краях, городом, где нет четкого различия магистралей и улиц, где нет места малому бизнесу, арендному жилью, компактному центру, встроенным учреждениям обслуживания, малоэтажной и коттеджной застройке и многому другому, что отличает сегодняшний город от позавчерашнего. В нормативном городе нет выбора и разнообразия, нет признания прав жителей на разный образ жизни. Выбор в соответствии с СП остается за застройщиком.

Нормативная модель российского города, имеющая скорее утопическую, нежели реалистическую природу, полностью игнорирует факт огромных объемов пригородного строительства и популярности ИЖС, объемы которого составляют половину от всего вводимого в России жилья. Это неорганизованные скопления частных домов, построенных кустарно, неумело и, в соответствии с положением о необязательности экспертизы и профессионального проектирования малых сооружений, совершенно бесконтрольно. Огромные средства и усилия, вкладываемые сегодня гражданами в строительство собственных домов, оказываются малоэффективными. Сделанные неквалифицированными исполнителями на основании некачественных проектов или без проектов, такие дома, как правило, лишены перспектив капитализации. Полностью утраченная за годы советской власти культура частного жилого дома может быть постепенно восстановлена лишь введением стандартов, которые не только способны сделать дом пригодным для нормального, безопасного проживания, но гарантируют ему адекватную и устойчивую рыночную цену.

Советская социология занималась конструированием и моделированием идеального города и идеального человека. При этом круг советских социальных регламентов, на основе которых формировалась очередь на жилплощадь, определялось число коек в больницах и мест в театре, был существенно шире, чем сегодня, а их статус заметно выше. Наличие строгих и определенных регламентов и стандартов «доступного и комфортного» жилья, детских учреждений, учреждений для престарелых, т.е. стандартов, защищающих интересы наиболее нуждающихся, определяющих некий уровень, границу, ниже которой опускаться недопустимо, – признак и обязанность социального государства. Вполне объяснимое падение интереса к советской социологической науке не объясняет очевидной недооценки, казалось бы, необходимого качественно нового знания об обществе, об очевидном разнообразии потребностей и возможностей и о реальном состоянии городов, сел, жилья, соцкультбыта и т.д.

Отсутствие стандартов социального жилья дополняется отсутствием стандартов жилья коммерческого. Если в странах-конкурентах социальное жилье в соответствии со стандартами последовательно сближается по своим характеристикам с жильем коммерческим, то в отечественной практике в отсутствие стандартов коммерческое жилье с успехом производится из советского социального, что открывает широкие возможности для российского девелопмента.

Почти треть национального жилого фонда России лишена полного набора необходимых удобств вроде водоснабжения, канализации и теплоснабжения; более половины всех площадей нуждаются в ремонтах разного рода; в среднем на каждого россиянина приходится меньше одной комнаты, а присутствие трех поколений родственников в одной квартире не вызывает удивления. Системная работа с этим массивом вопросов и задач практически невозможна без четких социальных стандартов, без определения того, что считать допустимым и правильным. Крайне рискованной является неопределенность в оценках того, что есть «аварийное» жилье. Можно ли вообще считать жильем то, где находиться недопустимо. Аварийное состояние, как и другие социально значимые показатели, каждым городом и регионом определяются по-своему, а введение стандартных методик может вывести за пределы национального фонда значительную его часть, являющуюся некондиционной.

VII. Время остановилось

Картина мира советской элиты принадлежала будущему, российская элита живет исключительно настоящим. При Сталине строили навсегда. При Хрущеве все было четко рассчитано: панельным домам отводилось 25 лет жизни, после ожидался коммунизм со своими домами. Нынешние дома пребывают вне времени, точнее, в остановившемся времени. Все попытки выяснить, сколько могут прожить продукты нынешнего индустриального строительства, оканчиваются безрезультатно. Если сроки эксплуатации автомашин, холодильников и айфонов более или менее понятны, то время, отводимое продукту, именуемому квартирой, неясно. Более того, если владелец автомобиля знает о техобслуживании, капитальных ремонтах и даже о том, когда его автомобиль отправится на свалку, то владелец квартиры пребывает в состоянии неведения. Причина в том, что автомобиль, как правило, приходит из другого, зарубежного мира, дома и квартиры принадлежат миру отечественному.

Правда заключается в том, что панельный многоквартирный дом, как и любой продукт массового индустриального производства, даже если он называется «Сочинской Ривьерой» или «Русской усадьбой», в зависимости от условий содержания, может просуществовать от 50 до 100 лет – таковы сроки физической амортизации основных конструкций. Сроки эти сопоставимы с длиной человеческой жизни и оттого мы реагируем на происходящее с нашей квартирой спокойней, чем на проблемы с автомобилем. Между тем, вслед за постоянным ежедневным поддержанием, вслед за косметическими и техническими ремонтами приходит время ремонтов капитальных с заменой инженерного оборудования, окон, лифтов и всего того, что должно меняться в связи с изменением технологий и нормативов. Раз в 20-25 лет обнаруживаются и признаки морального износа, моральной амортизации, часто не менее радикально влияющей на стоимость недвижимости, чем износ физический. Все это укладывается в понятие «жизненного цикла» дома, в пределах которого его цена падает до нуля, при том, что цена поддерживающих мероприятий растет. Последнее обстоятельство существенно увеличивает риски «отрущобливания», ухода относительно состоятельной публики, прихода малоимущих, люмпенизированных и, в конечном счете, к образованию «гетто», ликвидация которых оказывается тяжелейшим бременем бюджетов всех уровней.

Концепция индустриально изготовленного огромного многоквартирного дома возникла в эпоху не вполне оправданного социального оптимизма, когда все заботы о поддержании жилья и предоставлении новой жилплощади брало на себя государство, бывшее главным собственником. Этому собственнику владение большими одинаковыми домами существенно упрощало жизнь. Сегодня бремя поддержания существующего фонда ложится на отдельных владельцев, оказывающихся заложниками технологий и схем, созданных для принципиально других условий, когда об эффективной эксплуатации никто не думал. Главным было снижение единовременных затрат, стоимости строительства одного «квадрата». Самое удивительное, что именно этот показатель более всего заботит и нынешнюю элиту, стремящуюся дешевле построить и немедленно дороже продать, передав покупателя владельцу другого бизнеса под названием «ЖКХ».

В интересах обоих бизнесов, девелоперского и «эксплуатационного», стоимость эксплуатации, расходы на поддержание, последующие ремонты и реконструкции принципиально не определяются. Темы «ремонтопригодности» и снижения ресурсопотребления, энергопотребления упорно не рассматривается, поскольку грозят ростом единовременных затрат и снижением прибыли. Изобретатели и поклонники многоквартирных панельных домов, давно понявшие, что их содержание для государства непосильно, стараясь полностью переложить это бремя на владельцев квартир, вовсе не уверены в окончательном успехе этой затеи, в том, что собираемых денег будет хватать на все и на всех. Российская элита предпочитает жить в стороне от окружающего мира с его «зелеными» технологиями и принципиально другим ощущением времени.

Огромные энергозатраты, вызванные суровым климатом, должны выталкивать Россию если не в лидеры энергосбережения, то, по крайней мере, в группу прилежных учеников, знающих все о тепловых насосах и фотопанелях. Страны с более благоприятным климатом и с более обеспеченным населением много лет упорно и настойчиво стимулируют использование водообновляемых источников энергии и ее бережный расход. Крупный российский строительный бизнес, задающий повестку дня, не испытывающий конкурентного давления внутри страны и не стремящийся на внешние рынки, гнаться за мировыми «зелеными» стандартами ценой значительных затрат с неясными для себя перспективами не намерен.

Вкладывая огромные средства в объекты сочинской Олимпиады, ее организаторы упорно игнорировали необходимость проектов «послеолимпийского» использования. Строя мост на остров Русский, его инициаторы мало задумывались о том, чем этот остров будет жить после завершения встречи стран АТЭС.

Растущие объемы неотремонтированного, необновляемого жилья и другой недвижимости сопровождаются явным нежеланием элиты переключиться с создания новых «квадратов» на ремонт и реконструкцию старых. Само осознание того, что построенное однажды может и должно меняться, не вписывается в актуальную картину мира. Ремонт и реконструкция остаются занятиями второго сорта, вынужденными и несистематичными, вместо того, чтобы превращаться в полноценную и остро необходимую индустрию.

Стремление элиты расширять область контроля, минимизируя ответственность и обязательства, повлекло за собой снижение статуса и роли как проекта, так и самого института проектирования, сущностно связанного с будущим. Уменьшение стоимости предпроекта и проекта, что является одной из главных задач Минстроя, оставляет мало надежды на интеллектуализацию строительства, повышение его качества и, самое главное, на переход к проектированию, охватывающему весь «жизненный цикл» объекта от начала строительства до демонтажа.

Жизненный цикл развернут во времени, реальном, точно выверенном, а не мнимом и вымышленном. Он создается в интересах эффективной, незатратной эксплуатации, разумных расходов на ремонты и адекватных, а не искусственно заниженных единовременных затрат. Проблема в том, что такого рода взгляды сегодня очевидно непопулярны. Подход, основанный на принципе «здесь и сейчас», не располагает к анализу и размышлениям, к прогнозам и учету последствий. Этот подход не оставляет места ни науке, ни предпроектным исследованиям, – просто ни то, ни другое не сулит немедленных выгод.

С 90-х годов прошлого века и по сей день в России регулярно появляются документы, именуемые планами и стратегиями развития. В отличие от пятилетних и иных советских планов их российские аналоги и создателями, и теми, кому планы теоретически надлежит выполнять, расцениваются не как нечто, имеющее самое прямое отношение к жизни, а как заявление о намерениях. Реализация этих намерений желательна, но не обязательна. Вместо информации об исполнении стратегий и планов возникают новые планы и новые стратегии. Стихия актуальных забот, меняющаяся конъюнктура постоянно опрокидывают и меняют долгосрочные и кратковременные планы, на которые опирается строительная практика и практика пространственного развития. Если исходить из того, что заботой планирования являются сроки и деньги, то происходящее со знаковыми объектами вроде «Зенит-арены» или космодрома «Восточный» можно охарактеризовать как своего рода «контрпланирование».

Утрата культуры и навыков планирования в первую очередь отразилась на судьбе планирования пространственного, задачей которого является гармонизация отдельных действий, обеспечение устойчивого, преемственного и видимого пространственного порядка на всех уровнях, от страны до ближайшего повседневного окружения. Российский застройщик фактически добился права осуществления сугубо дискретных шагов, без учета того, что было «до» и будет «после». Полная рассогласованность соседствующих домов, возведенных в разное время, не вызывает ни вопросов, ни сомнений. Позиция обычного российского девелопера и его архитектора строится на убеждении, что любые предшественники, любые соседи, если за них некому вступиться, – глупы, неправы и не заслуживают снисхождения.

Долгосрочное, стратегическое видение и видение, основанное на интересах текущего времени, из сотрудников и партнеров превратились в конкурентов и противников, из которых покровительством элиты пользуется лишь один.

Эпоха «великих строек» и больших инфраструктурных проектов «во имя счастья грядущих поколений» сменилась готовностью не только занимать у будущего в интересах настоящего, но оставлять будущему очевидные проблемы вроде расселения гигантских многоквартирных образований, сладить с которыми будет много сложнее, чем с пятиэтажками хрущевских времен, или странными продуктами ИЖС, захламляющими российские пригороды.

Успешная страна немыслима сегодня без совершенной инфраструктуры, что создавалась и создается ценой целенаправленных многолетних усилий в Европе и Северной Америке, в Японии и Китае. Похоже, что российская элита практически смирилась с тем, что в обозримом будущем стране подобными дорогами не обзавестись. И эти настроения препятствуют созданию и запуску «индустрии дорог» не меньше, чем отсутствие денег, мощностей, технологий и грамотного персонала. Трудно представить себе появление в нынешних условиях Транссиба, КВЖД и даже БАМа. Мучительное строительство дороги из Москвы в Санкт-Петербург почти лишает страну надежд на создание в обозримом будущем устойчивого пространственного каркаса.

Едва ли не с петровских времен элита мечтает видеть Россию Голландией, стараясь одновременно расширить сколь возможно ее пределы. Решительное несовпадение этих стремлений заводит в тупик не одно поколение чиновников, одновременно индоктринируя подчиненных. Не только огромности пространств Россия обязана своим бездорожьем. Не меньшую роль сыграло отсутствие того, чем были для Европы дороги, доставшиеся в наследство от Рима. Реки, соединившие домонгольскую Россию с севером и югом, зимники и ямы, устроенные в период ордынского владычества, не могли сформировать ту культуру дорог, что сложилась на Западе. Эта культура лишь стала зарождаться в России во второй половине ХIХ века, и можно восхищаться энергией и находчивостью предков, создавших огромную страну, и удивляться тому, что Россию не постигла судьба Латинской Америки, которая, в отличие от США, не успев обзавестись железными дорогами, распалась на множество враждующих и слабых государств.

Продуманные и конкретные долгосрочные, стратегические планы, опирающиеся на «длинные» деньги, оказались исключенными из рассмотрения не только в эпоху застоя, но и в недавние как «жирные», так и «худые» годы. Большим инфраструктурным проектам сегодня предпочитается практика поддержания и эксплуатации советского наследия без серьезных попыток его назревшей модернизации и даже без знакомства с отечественным опытом «ассиметричных» решений. А опыт этот интересен и поучителен.

С начала века российские и советские конструкторы активно и успешно занимались новаторскими транспортными системами, в том числе двойного – гражданского и военного – назначения. Дирижабли и стратостаты, планеры и самолеты-гиганты, малые летательные аппараты, вертолеты и гидросамолеты, суда на воздушной подушке и в магнитных полях, колесные и гусеничные вездеходы и многие другие уникальные проекты 1910-х, 1930-х и 1960-х годов не уступали западным современникам. Более того, эти опыты дополнялись вполне результативными попытками создания, например, института региональной, малой авиации как фрагмента многоуровневой и «многоканальной» инфраструктуры.

VIII. «УРБО» и «АГРО»

Идеи, которые несколько лет назад в речах представителей элиты звучали робко и с оттенком сомнений, нынче предъявляются вполне уверено. Их смысл прост: следует всячески развивать большие города и агломерации. Лидером этого процесса становятся Москва и Московская область. Считается, что этот рост должен сопровождаться организованным «сжатием» бесперспективных участков ткани расселения, т.е. вслед за «бесперспективными» еще с хрущовских времен селами и деревнями должны исчезнуть города, жители которых, возможно, и не подозревают о своей участи. Собственно, процесс этот давно и успешно идет, но лишь сейчас он приобретает осмысленный характер, подтверждаемый представлением о неоспоримо большей ценности крупного города в сравнении с малыми; лучшим из крупных городов, естественно, является Москва – «образцовый капиталистический город», пример для меньших собратьев.

Первым аргументом в пользу этой картины является якобы неуклонное движение людей из сел в малые города, а из малых в большие, т.е. альтернатива большому городу не просматривается. Второй аргумент сводится к тому, что доля больших городов в ВВП также неуклонно растет, перевалив за 50%, поэтому, отсекая ненужное и помогая большим городам расти, мы способствуем естественному процессу и упрощаем себе жизнь. Не надо думать о поддержании мелких и убыточных хозяйств, которым нет места в формирующейся картине мира. Несомненно родство этих представлений с теми, что утверждались советской властью и имели целью радикальное изменение характера страны и ее пространственной природы.

Почти до середины ХХ столетия Россия оставалась страной малых и средних городов, страной наибольших населенных мест, расположенных часто на значительных расстояниях друг от друга. До начала форсированной индустриализации столица и провинция не являлись антиподами, промышленность и сельское хозяйство, городская и сельская жизни не были жестко противопоставлены друг другу. Они имели некую общую, скорее «аграрную» окрашенность и формировали совершенно уникальную, дисперсную систему расселения, естественным образом ложившуюся в гигантское пространство страны.

Стремление подчинить это пространство своему контролю заставило советскую элиту пересмотреть критическое отношение классиков марксизма к большому городу, который вскоре оказался не только «колыбелью пролетариата», ставшего опорой власти, но местом, гарантировавшим безопасность и комфорт. Начавшийся было спор урбанистов и дезурбанистов за неуместностью был быстро прекращен, а стирание грани между городом и деревней обернулось стиранием деревни.

Комбинация индустриализации и коллективизации привела к взрывному росту избранных индустриальных центров, деградации малых городов и фактическому прикреплению крестьян, объединенных в колхозы. В итоге «деревенское», в отличие от «городского», оказалось второсортным, обреченным, отсталым и презираемым, следствием чего стало возникновение не решаемой продовольственной проблемы.

Успех американских, европейских и азиатских мегаполисов, продемонстрировавших способность к быстрому росту капитализации, действительно впечатляет, но «авторами» этого роста были не те, кто приезжает в Россию с рассказами о велосипедных дорожках и проектами парков. Следствие успеха, вроде качественного благоустройства, российская элита приняла за его причину. Упорные попытки рассматривать большой город вне пространственного и исторического контекста, неспособность соотнеси отвлеченные предпочтения с реалиями – несомненная особенность тех, кого именуют «урбанистами», и кто активно воздействует на сознание российской элиты.

 Москва не Сингапур, и умение зарабатывать самостоятельно, способность к саморазвитию ей предстоит приобретать, причем приобретать в конкурентной борьбе с мировыми лидерами. Большие города России располагаются в конце «пищевых цепочек», вбирая за счет своих законных полномочий и административного веса результаты усилий, предпринимаемых за их пределами. Следствием перераспределения становится растущий разрыв в уровне жизни разных групп сограждан и постепенное истощение окружающей питательной среды. Судьбу деревни сегодня разделяют малые города, вслед за которыми, в соответствии с концепцией «сжатия», отправятся и средние.

Столыпин начал преобразование России с деревни, поддержки фермеров, кооперации и малого бизнеса. Вышедшее из спячки сельское хозяйство вдохнуло жизнь в малый российский город, превратив его в основу российского пространства. Малый пореформенный город, опираясь на институт земства и практику самоуправления, обзавелся школами, больницами, библиотеками и театрами, став местом, подарившем миру тысячи художников, писателей, инженеров и ученых.

Сталин начал с уничтожения деревни и создания за ее счет множества промышленных предприятий, породивших феномен моногородов и городов-гигантов. Погибшая деревня уже в наши дни отомстила городу кризисом и развалом построенного. Строительство без фундамента оказалось обреченным.

Жизнь в малом европейском или американском городе, жизнь в пригороде за пределами большого города не представляется сегодня чем-то вынужденным и ущербным как самим жителям, так и компаниям, большим и малым. Это осознанный выбор множества людей, вовсе не склонных жертвовать качеством медицины и образования, умеющих ценить хорошую экологию, социальный климат и налоговые преимущества. Но именно эту особенность западного «урбанизма» российские урбанисты упорно не замечают.

Отличия города и деревни определяются юридическим статусом поселения, типом среды и образом жизни, включая род занятий. Российское пространство по своей природе аграрно. В отличие, например, от пространства Италии или Германии, где деревни выглядят как города, российские города многим похожи на деревни. Это естественная особенность, которую надо не только уважать и ценить, но поддерживать, культивировать, упорно стараясь уловить ее сущность.

Россия не знала городского права, «воздух города» не делал людей свободными. Города московской Руси и Российской империи основывались и создавались как резиденции или опорные пункты по воле государя. Свободными людей делал воздух далеких окраин, тех мест, что были ближе к земле, которая могла считаться своей; в отличие от города, «с Дона выдачи нет». Связь с землей как некая ценность и естественная потребность сохранилась по сей день в сознании и поведении даже тех, кто имеет городскую прописку, для кого огород, сад или дача – не только средства обеспечения «продовольственной безопасности» семьи, но и «острова свободы».

Россияне упорно не стремятся стать горожанами, ведя «двойную» жизнь, одновременно носящую черты городской и сельской. Одни разделяют эту жизнь по дням недели или по сезонам, другие, напротив, объединяют вокруг себя городские и сельские признаки, создавая то, что принято называть «слободой». Московские коммуналки, дворы и бараки, особенно на окраинах города до 70-х годов прошлого века хранили явные следы деревенского быта и сельской жизни, которой еще недавно жили их обитатели.

Обыденная российская жизнь и представления заботливого начальства во многом независимы друг от друга и живут порознь, по-своему. Предметом любви советской и российской элиты остается большой город, «советский или российский Нью-Йорк», с непременными небоскребами, в роли которых выступают то послевоенные высотные дома, то башни Москва-Сити.

Отношение к деревне, селу, земле, сельскому хозяйству теснейшим образом связано с отношением к природе, природному окружению. Приходится лишь удивляться тому, что, невзирая на очевидные признаки подъема и возрождения сельского хозяйства страны, повышения его роли в экономике, несмотря на значение добывающих отраслей, прежде всего, нефтегазовой, ощущение ценности земли как «кормилицы» утверждается в России с трудом.

Желание российской элиты сделать максимально эффективной добычу сырья, нефти и газа сочетается с ощущением неисчерпаемости ресурсов и убеждением в необязательности ответственного отношения к природе, к оценке и ликвидации последовавшей интенсивной хозяйственной деятельности. Знаменитый лозунг советских времен – «мы не можем ждать милости от природы, взять их у нее – наша задача» не утратил популярности и в новейшее время.

Эти настроения порождают особую категорию «отложенных» дел, о которых принято говорить, но заниматься которыми всегда рано. В числе таких дел, кроме внедрения «зеленых» строительных технологий, реформирования ЖКХ, создания системы утилизации и использовании отходов, обращения к возобновляемым источникам энергии и т.д., пребывает забота о сохранении природного комплекса страны, включая реабилитацию, восстановление травмированных участков и фрагментов.

Коммунистический Китай встал на путь «зеленого строительства», охраны природы и экологического оздоровления, присоединившись после некоторых раздумий к Европе, США, Индии, Бразилии, Канаде, Австралии, Сингапуру и т.д. Страны, их элиты и сообщества, люди левых и правых убеждений, молодые и старые, на Западе и на Востоке, глобалисты и локалисты сегодня объединены некими общепризнанными, абсолютными ценностями, которые ни у кого не вызывают особых подозрений и характерного недоверия. Российская элита обнаруживает в отношении природоохранительных идей, изменения климата, выбросов углекислого газа, парникового эффекта, глобального потепления, качества воды и воздуха, сохранения лесов и водоемов очевидную сдержанность, близкую к безразличию. Пространственное планирование природных территорий, их организация, наделение соответствующим статусом, поддержание дисциплины поведения на этих территориях, их рекультивация после пожаров, длительной эксплуатации или проведения работ – дела, мало знакомые отечественной практике.

Эта практика и эти настроения коренным образом отличаются не только от того, что господствует в окружающем мире, но и от настроений советского времени. Как бы ни выглядели в действительности советские города, они старались быть «городами-садами», утопающими в зелени и окруженными зеленью. Как бы ни менялись советские градостроительные доктрины или «картины мира», зелень и вода оставались неизменным компонентом облика городов, чем-то само собой разумеющимся, чуть ли не со времен Просвещения и Э. Говарда. Воплощением советского социалистического идеала были утопающие в зелени наукограды, самым известным из которых стал Зеленоград. Современником наукограда мог бы стать агроград, идея которого в СССР была забыта и спустя шесть десятилетий всплыла в Скандинавии, откуда вполне способна разойтись по всему миру.

Отношения природы и города, «первой» и «второй» природы, в проектах и мечтах советских градостроителей постоянно менялись. Однако уважение и внимание к «первой» природе носило устойчивый характер. Если Москва по генплану 1935 года была городом парков и садов, то по генплану 1971 года она становилась городом-парком и самым зеленым городом мира. Зеленые клинья, доходившие до центра, «лесопарковый зеленый пояс» (ЛПЗП) и «воднозеленый диаметр» вдоль русла Москва-реки должны были составить непрерывную систему природных территорий, которые уходили далеко за пределы города. Пространства между городом и природой, пригород и загород наполнялись дачами, садовыми участками, огородами, зонами отдыха, пионерлагерями, санаториями, домами и базами отдыха в соответствии с расчетными показателями и граднормативами.

У наших западных конкурентов пригороды, сабербия, окружающие город и удаленные от него природные пространства уже длительное время обеспечены не меньшим вниманием, чем города. Регламенты плотно населенных, слабо населенных и ненаселенных территорий Европы вполне сопоставимы их продуманностью и действенностью. В России действенность не всегда эффективных регламентов и ограничений очевидно падает по мере удаления от центра большого города. Застройка московских зеленых клиньев и берегов Москва-реки, ликвидация лесопаркового зеленого пояса (ЛПЗП), по сути, означают прекращение отношений между городом и природой. Время заботы о природе и зелени миновало.

Опыт Красноярска, сохранившего в центре огромный зеленый массив, уникален и почти не замечен. Эталоном и образцом предложено считать московские парки, являющиеся собственностью учреждения культуры, вроде дореволюционных городских садов «Аквариум» и «Эрмитаж», где зелень и природа были некими экспонатами, сопровождением аттракционов, но не чем-то самостоятельным, тем более значимым и доминирующим.

IХ. Фавориты и изгои

В 2015 году Россия, по данным Минстроя, ввела свыше 80 миллионов «квадратов» жилья, достигнув или превзойдя рекордные показатели советских времен. Оставим в стороне вопросы, много это или мало (около 0,6 м² на человека), как эта цифра соотносится с показателями ежегодного выбытия жилья, и остановимся на структуре жилья введенного. Оказывается, что 80 миллионов «квадратов» практически поровну распадаются на два сегмента, один из которых, по деликатному выражению министра строительства, называется сегментом «индустриального» жилья, в другом представлено индивидуальное жилищное строительство (ИЖС), которое вполне справедливо может квалифицироваться как «кустарное» или, проще говоря, разрешенный самострой. Если вспомнить, что в бывшей РСФСР жило чуть меньше народу, чем в нынешней России и практически все, что строилось, строилось государством и строилось индустриально (ИЖС и кооперативы обеспечивали ничтожно малую долю вводимых объемов), то успех нынешних наследников советского стройкомплекса выглядит не так убедительно. Точнее, объемы так называемого «индустриального» строительства, того строительства, которое теперь ведет элита, т.е. крупные застройщики, поддерживаемые властью, снизились вдвое. Единственно, что спасает общую картину – самодеятельность граждан, усилия общества, опирающиеся, в первую очередь, на использование собственных средств и на собственные представления.

Отмечающиеся в последнее время признаки насыщения рынка и снижения спроса на квартиры и ипотеку могут породить ложное ощущение близости решения жилищного вопроса. Между тем, основной девелоперский продукт, который поддерживается властью, имеет ограниченную аудиторию. Эти те 10-15% населения, или приблизительно пятая часть нуждающихся в жилье, которые относятся к категории обеспеченных граждан и могут позволить себе дорогие метры и дорогую ипотеку.

Практически все новое «индустриальное» строительство – строительство для богатых или состоятельных, для некоего меньшинства, опирающееся на особую типологию, которую можно определить как «новое точечное строительство». «Точечная» застройка не обязательно одинокий дом в старом, сложившемся окружении. Это, прежде всего, изоляция от окружения, игнорирование интересов соседей и пренебрежительное отношение к зонированию и культурному контексту.

Времена, когда отдельные дома строились на пришкольных стадионах, в скверах и на участках детских садов, прошли. Ныне возводимые комплексы в разы больше, но природа их осталась неизменной. Гигантские жилые образования наших дней по-прежнему выглядят пришельцами. Они подчеркнуто изолированы и напоминают средневековые замки, готовые обороняться от любых посягательств. Наличие собственной инфраструктуры, отсутствовавшей у окружающих или недоступной, подземные парковки и высокий уровень благоустройства создают грань, которая резко отделяет богатых от бедных, вновь прибывших от тех, кто жил раньше. Эта грань становится еще более ощутимой, если многоэтажные комплексы возникают на бывших картофельных полях, по соседству с деревнями и дачами.

Под влиянием растущих имущественных различий формируются разные типы сред, старая советская и новая коммерческая. Вслед за жильем складываются параллельные системы медицинского обеспечения, обучения, обслуживания и т.д. Однако парадоксален не сам этот факт, а то, что помыслы и заботы исполнительной и местной власти часто связаны именно с коммерческими сегментами, а не с социальными. Страна, заплатившая огромную плату за обретение социального равенства, в одночасье забыла о всех уроках истории, выводы из которых делают хитрые европейцы. Швейцарским девелоперам кантональной властью нынче жестко предписывается в пределах одного комплекса треть площадей продавать, треть сдавать в коммерческую аренду, а треть в социальную. Цель – сгладить социальные различия и дать жилье тем, кому оно необходимо в первую очередь.

Главный продукт российского стройкомплекса – квартира в многоквартирном доме, приобретаемая по ипотеке, не является инструментом решения жилищного вопроса, да это и не задача девелопера, который является главным партнером власти в работе с городом. Ничем, кроме влияния крупнейших девелоперов или застройщиков, нельзя объяснить практическое отсутствие крайне необходимого социального жилья, доступной официальной аренды, поддержки жилищных кооперативов и индивидуального строительства.

Россия, где еще недавно основной массив жилого фонда находился в социальной аренде, оказывается не в состоянии хотя бы частично восстановить этот институт, дающий единственную надежду на улучшение условий почти половине нуждающихся, тем, кто многие годы пребывает в очередях. Не более популярна и коммерческая аренда, обеспечивающая остро необходимую подвижность населения, доминирующая в целом ряде европейских стран, известная в предреволюционной России под именем «меблированных комнат». Коммерческая аренда нынче пребывает за пределами официальной экономики, в «серой» и «темной» зонах. Государство не поощряет развитие аренды, а бизнес не склонен вкладываться в проекты со сроками окупаемости от 12 до 27 лет (по данным газеты РБК от 30 июня 2016 г.). Построить и немедленно продать много легче, чем связываться с длинными и дорогими деньгами в отсутствие налаженной системы эксплуатации арендного фонда.

Власть безразлична и к судьбам кооперативного строительства, где в роли застройщика выступают сами граждане, и где обеспечивается полная прозрачность расходов, ясная себестоимость и цена, размеры которой порой разительно отличаются от цены девелоперов.

Но труднее всего приходится тем, кто строит сам, причем строит практически половину вводимого в стране жилья. Самостоятельно взять ипотечный кредит на постройку, застройку или ремонт собственного дома сложнее, чем оформить с помощью крупного застройщика ипотеку на приобретение у него квартиры. Банки и государство на стороне девелопера, в нем и только в нем, а не в индивидууме, который нуждается в жилье, они видят своего основного партнера.

Приход современных технологий, поддержка строительства собственных усадебных домов, не зависящих от девелоперов и ЖКХ, не в интересах элиты. Тем не менее, в условиях крайней затрудненности индивидуального строительства на всех этапах – от отвода земли, обеспечения подъезда и подключения к сетям до собственно стройки – цена «квадрата» собственного дома в два-четыре раза ниже цены квартирного. Также соотносятся и цены эксплуатации.

Массовое индивидуальное жилищное строительство в развитых странах давно ведется индустриальными методами, а производительность труда на заводе и производительность на строительстве любого, в т.ч. малого, дома отличаются все меньше. Однако приход новых, современных технологий в область ИЖС крайне нежелателен для крупного российского застройщика, справедливо опасающегося конкуренции с очень вероятным финалом не в свою пользу.

Х. Две среды жизнедеятельности

Едва ли не самой удивительной чертой российского города является его драматичная разделенность на две абсолютно несхожие части – историческую, традиционную, и новую, современную. Когда нечто подобное обнаруживается в Фесе или Марокеше, где присутствуют арабская и европейская части, особые объяснения не требуются. В российском случае налицо раздвоенность внутри одной культуры. В Париже и Лондоне, в Барселоне и Берлине есть новые дома и новые районы, но контраст между ними и старым городом становится со временем менее заметным, в России этот контраст, который можно назвать «средовым», предельно обострен.

Понятия «среды», «средового подхода» принадлежат 1960-1970-м годам и возникли они в связи с реакцией на агрессию «нового города» и риск утраты города старого, для обозначения той области, в которой сосредоточены принципиальные отличия этих городов. Неопределенность, открытость понятия, его универсальность, оставляли простор для рассуждений, однако создавали вполне ясные ценностные ориентиры. Среда, в отличие от домов, зданий, объектов, из которых состоит модернистский город, рисовалась неким непрерывным потоком во времени и пространстве. Этот поток очевидно многофункционален, отчасти внефункционален, и заключает целый комплекс самых разных содержаний. Среда внимательна и предрасположена к обыденному и повседневному, к будням, а не только к праздникам. Среда открыта, демократична и общедоступна, уникальна, неповторима и ей не свойственна холодная отвлеченность. Среда требует постоянного ухода и взращивания, ей показаны естественность и ненасильственность.

Среда способна быть предметом внимательного рассмотрения и изучения. Она многослойна и содержит следы как прошлой, так и будущей жизни. Среда – это посредник, середина, нечто связывающее, заполняющее и обволакивающее. Среда является постоянным спутником, сопровождением коммуникационного каркаса города, пешеходных путей, остановок общественного транспорта, метро, вокзалов и платформ электричек. Инфраструктура провоцирует возникновение средовых сгустков и разрежений. Но главным героем среды становится человек – пешеход, в первую очередь, маломобильный, удобство перемещения которого, безбарьерность, определяет качество окружения. Качественная, полноценная, адекватная среда отмечена высокой информативностью, насыщенностью и сложностью, наполнена особой атмосферой, которая знакома старому городу и неизвестна новому.

Естественный исторический город, сменивший его город ХIХ века и вдохновленный им «сталинский», послевоенный город, принципиально считавшийся результатом реконструкции и восстановления, а не нового строительства, были городами с организованными пространствами улиц, площадей, дворов, с отчетливым зонированием, высокоплотным центром и разреженной периферией.

В традиционном, историческом, естественном городе проблемы открытых публичных пространств не существует, они создаются самими окружающими домами, имеют четкие границы, ясную форму, статус и хозяина. Дворы, улицы, площади и скверы не требуют специальных усилий по созданию среды. В сочетании с нормальной жизнью они и есть среда. Сохранение культуры землепользования и землевладения, растущая век от века цена каждого участка городской земли, забота о нем автоматически порождают качественную среду.

Основой традиционного города является коммуникационный каркас, здесь первичны открытые, публичные пространства. В российской версии модернистского современного города «драйвером», главным компонентом, является дом. Это или гигантский многоквартирный типичный дом-забор, давно утративший привлекательность и новизну, и ящикообразный торгово-развлекательный комплекс, который за рубежом обычно встречается на периферии городов и в пригородах.

Механизмы формирования исторического города и города XIX века за годы советской власти были полностью утрачены, изжиты и не восстановлены по сей день. Россия оказалась едва ли не единственной страной мира, последовательно, на протяжении последних шестидесяти лет, следующей модернистской концепции города, и упорно отказывающейся ее пересматривать. Город и его окружение, система расселения подвергались и продолжают подвергаться последовательному упрощению и деформации в интересах этого упрощения. Идеи нового города и нового быта, утверждавшиеся в начале первых пятилеток и вновь воскреснувшие в середине 1950-х, явились остро необходимым инструментом разрушения, подавления прежних традиционных, культурных смыслов и кодов. Наиболее яркие носители этих смыслов, вроде витрин, памятников, монументов, окон, вывесок, входов, подъездов, отчетливо персонифицированных и создающих среду, были последовательно упразднены.

Упрощенный новый город, казавшийся в 1930-е и 1960-е годы неким культурным жестом, инструментом воспитания «нового человека» и средством борьбы с пережитками капитализма, в реальности оказался депрессивным моногородом и гнетущим спальным районом. И эта реальность постепенно определила ощущение особой ценности естественного, исторического города и растущую тревогу за его судьбу. Эти ощущения не сильно отличались от тех, что волновали в то же время европейцев и американцев и ускорили приход «постмодернизма» в архитектуру и градостроительство. А фоном переживаний, захвативших российское общество, была работа по превращению Москвы в «образцовый коммунистический город». Средства достижения этой цели, по словам В.В. Гришина, первого секретаря московского комитета партии, сводились к тому, «чтобы в центре подламывать, а вокруг подстраивать». В соответствии с модернистской моделью, город от центра до краев обязан быть гомогенным и одинаковым, а новое должно стать примером для старого, что, по сути, означало неминуемую утрату уникальной атмосферы московского центра. Реакция общества, которое оказалось на редкость организованным и сплоченным едва ли не в первый и последний раз, была результативной. В начале процесса примирения власть подарила Москве пешеходный Старый Арбат, немедленно породивший множество подражаний по всей стране. А кульминацией процесса стало принятие федерального закона, защищающего исторический город от любых попыток нового строительства.

В итоге город оказался разделенным на меньшую часть, в которой властвуют запреты и Минкульт, и большую часть, где командует Минстрой и где на практике возможно все. В меньшей части под началом Минкульта действуют реставраторы, которых тщательно отбирают, которых квалифицируют и которые несут ответственность за результаты своего труда. В большей части может работать любой, назвавший себя архитектором, правда, лишаемый по инициативе Минсроя каких-либо прав и полномочий. Конечным итогом этого состояния становится консервация двух несхожих типов сред принципиально разного качества. Ответом на хаотичную и бессистемную застройку новых районов стала фетишизация старых. Город погрузился в шизофреническое, раздвоенное состояние, которое почему-то представляется нормой. Это именно раздвоенность, а не естественное разнообразие в интересах всех представителей городского сообщества. Строго говоря, реальное средовое разнообразие обнаруживается в естественном историческом городе или в городском центре. В районах новой застройки механизмы средообразования, процессы организации или самоорганизации, всего того, что расположено за дверью квартиры, не действует.

Ответ на вопрос, какая часть города более предпочтительна, дает рынок жилья. Остается лишь удивляться тому, что в качестве образца при создании новых жилых районов выбирается не традиционный город, разнообразный и сложный, а его прямой антипод.

1960-1970-е годы в США и Европе были временем разочарования в модернистском, современном или новом городе, городе многоквартирных социальных домов, и одновременно временем возвращения интереса к историческому центру. Джентрификация центров началась почти одновременно со сносом огромных социальных «проджектов», и оба процесса в конечном счете предполагали оздоровление городов и начало нового успешного этапа их капитализации. Эталоны существенно запаздывающей российской джентрификации задаются в Москве. При этом сами эти акции, вроде расширения тротуаров, выглядят некими эпизодами с не вполне ясными целями и последствиями.

Более последовательна и предсказуема картина в реконструируемых новых районах российских городов. Здесь по-прежнему доминируют огромные комплексы и девелоперменты. Уступками, связанными в том числе с падением продаж, стали новые фасады и публичные пространства, забота о которых раньше называлась «комплексным благоустройством» и финансировалась по «остаточному» принципу.

В соответствии с модернистскими принципами и правилами, открытые пространства и фасады отделяются от зданий и дорог, становясь независимыми, самостоятельными объектами проектирования, призванными резко повысить привлекательность создаваемой недвижимости без отказа от базовых принципов. Ткань российского города продолжает работать и на разрыв.

XI. Стиль элиты

У нынешней российской элиты нет родовых замков и усадеб, доставшихся по наследству. Свой мир, свою частную жизнь ей приходится строить своими собственными руками на основании собственных предпочтений, представлений о прекрасном и собственной картины мира.

Российская элита и ее ближайшее окружение, объединяющее юристов, артистов, врачей и т.д., представляет собой ту лидирующую группу, усилиями которой задаются некие культурные стандарты, что за неимением других стандартов принимается всеми слоями общества. С другой стороны, сама российская элита – часть общества, еще недавно жившая с этим обществом общей советской жизнью, питавшаяся из тех же культурных источников, внезапно получившая недоступную другим возможность превратить мечты и грезы в повседневную реальность. Впервые за многие десятилетия именно частная жизнь стала обретать известную свободу и самостоятельность от жизни общественной и коммунальной. Частная собственность, частное пространство, частное мнение становятся устойчивыми новыми реалиями, новыми ценностями, утвержденными прежде всего усилиями элиты.

«Жигули», 6 соток, квартира в панельном доме с сервантом и ковром – так выглядела популярная картина мира времен развитого социализма, которыми завершилась советская история. Для множества россиян эта картина сохраняет ценность и привлекательность по сей день. Но только не для элиты. Искреннее и большое чувство толкало российскую элиту прочь от всего того, что присутствовало в недалеком прошлом. Маятник, удерживаемый при советской власти в некоем крайнем положении, исключавшем всякое отступление от установленных государством правил, качнулся в другую сторону. Город стал ярмаркой тщеславия, на которую застройщик выносит нечто, соответствующее его пониманию прекрасного. Так возникают «Английские кварталы», «Бельгийские деревни», «Итальянские ривьеры» и «Русские усадьбы», сильно приправленные разного рода декором. Особого рода декор является атрибутом современного, прогрессивного стиля, встроенного в общую линейку больших и малых коммерческих стилей.

Прямым следствием коммерциализации стало не только появление декора и его известная самостоятельность, но и отделение декора от фасада, за которым последовало отделение фасада от объема и объема от пространства города. Роль и задачи архитектора серьезно сузились и упростились. Декор и фасад, став упаковкой продукта под названием «квартира» или «офис», оказались предметом главных забот, объем и пространство под влиянием застройщика отошли на второй план, архитектура вернулась в состояние, предшествующее великим и вдохновляющим переменам и открытиям ХХ века. В сознании выпускников большинства архитектурных школ России и мира многие десятилетия культивировалось представление о декоре и стилях как верных признаках упадка культуры, снижения социальной ответственности, искажения естественного языка архитектуры. Процедура самоидентификации нынешнего российского хозяина, инвестора, застройщика или его клиента сводится в абсолютном большинстве случаев не к поиску нового, собственного лица, а к выбору маски из некоего набора масок. Заимствование масок, декора и стилей, воспитанных другими культурами, в иное время и в иных местах, не только игра взрослых людей, нуждающихся иногда в уходе от реальности, но и непризнание этой реальности, в частности реальности российской, чем-то содержательным и ценным.

Стили, представленные на отечественном «рынке прекрасного», по соглашению всех его участников делятся на две группы: на «модернистские» и «исторические» (или «классические»). Характерно, что эти определения тождественны тем, которые обозначали парадигмы советских времен – «послереволюционной», «хрущевской» и «сталинской».

Вопреки распространенному мнению, что модернизм ближе демократиям, а историзм и классика тираниям и авторитарным режимам, дело обстоит сложнее. Архитектура и культура живут по своим законам, что собственно и подтверждается опытом советской власти, дважды менявшей стили и архитектуру, но не собственную природу.

Обе стилевые группировки, модернистская и историческая, постоянно меняют и обновляют свой состав. Нынешний модернизм представлен «берлинским рационализмом», «неоаванградизмом», «минимализмом», «псевдохайтеком», «неоклассицизмом» и т.д., и т.п. Историзм продолжает жить в российском монументальном искусстве, хранящем верность «соцреализму», рядом с которым обнаруживаются и русская «неоклассика», и «нарышкинское» барокко, стиль РПЦ, «неосецессия» и бездна профессиональных и непрофессиональных импровизаций и интерпретаций.

Существенным отличием нынешней российской ситуации от советской является одновременное присутствие, сосуществование модернизма и историзма, более того, их принципиальная дополняемость. Идеалом многих является формула Ю.М. Лужкова – «историзм» в центре, «модернизм» – в новых районах. По сходной формуле предпочитают жить и многие состоятельные сограждане: дом в «классике», офис в «модерне». И сходиться эти миры не собираются, шизофрения становится нормой. Элита предпочитает жить в разделенном мире, практически не замечая, что между модернизмом и историзмом разница не во времени. У этих парадигм принципиально разная онтология, разные корни. Модернизм является родственником и продуктом универсализации и глобализации. Историзм четко локализован в пространстве и времени. Эти явления, не соприкасавшиеся и не пересекавшиеся на генетическом уровне, приобретают черты сходства, прекратив движение и превратившись в «мертвые стили». «Мертвыми» при этом могут быть как стили исторические, за которыми этот эпитет давно закреплен, так и модернистские.

Стили – товар из супермаркета, собственная архитектура – особый товар, у которого свой потребитель. Привязанность к стилям – специфическая черта российской элиты, присутствующая в окружающем мире разве что в виде неких случайных вспышек.

Проблема выбора стиля не стоит остро перед архитекторами и элитой многих городов и стран с собственной узнаваемой архитектурой. Ее счастливо избегают восточные европейцы, недавние советские республики вроде Армении и Эстонии, и даже такие российские города, как Питер и Нижний Новгород. Естественно дышащая архитектура перестает говорить языком стилей, переходя на язык контекста, язык, воспитанный собственной культурой и своими архитекторами. Адекватная, самостоятельная, естественная архитектура, наподобие народной или традиционной, рождается в итоге усилий, ценой проб и ошибок, открытий и провалов, но не прямых подражаний и заимствований, и не ценой направленных усилий по созданию стиля.

Попытки быстрого искусственного синтеза национальных ордеров всех союзных республик СССР, или «московского стиля», предпринимаемые по воле власти, не дают гарантированного результата. Более надежны методы и средства «маленьких европейцев», Голландии и Швейцарии, за непродолжительное время из аутсайдеров превратившихся в успешных экспортеров культуры и архитектуры. У России едва ли меньше потенций. Проблема в умонастроениях элиты и ее добровольном отказе не только от планов и перспектив культурного экспорта, но и от идеи создания собственной зримой осязаемой версии мира.

Государственная советская архитектура стремилась к самостоятельности и крайне болезненно воспринимала упреки в заимствовании и сходстве. Став негосударственной, российская архитектура быстро утратила иммунитет и боязнь зависимости. Сходство с тем, что вчера было сделано в Голландии или позавчера в сталинской Москве, оказалось для архитектора и заказчика-застройщика более привлекательной целью.

В отличие от Москвы нынешней, советская Москва была суровой, антигуманной, но не провинциальной, и сегодня это ее свойство представляется особенно ценным.

XII. «Три цвета времени»

Актуальную политику, опирающуюся на видение российской элитой того, как должна выглядеть страна и ее города, иначе как «гибридной» не назовешь. Эта политика выглядит не так гармонично, законченно и понятно, как политика наших конкурентов-соседей или советская политика недавнего прошлого. Между тем, из материала именно этих политик в основном собирается то, что определяет российские реалии. У этих заимствований есть одна принципиальная черта – они ограничиваются сугубо техническим, частным и фрагментарным, более понятным и простым, и исключают нечто базовое и системообразующее.

Наиболее внушителен блок заимствований из советской практики, включая идеи микрорайона и многоквартирных панельных домов, консервативную нормативную базу, низкотехнологическое строительное производство, игнорирование интересов эксплуатации, недооценку проектного этапа и вклада архитектора, интерес к типовому проектированию и попытки регулировать ценообразование.

Однако, если взглянуть на современные российские города и села глазами советских критиков капитализма и воспользоваться левой марксистской риторикой, то придется вспомнить целый букет обвинений, которые в прежние времена казались абсолютно справедливыми. Еще недавно считалось, что хаотическая застройка – это плохо, неуважение к генплану или его отсутствие – это абсурд, неуправляемое развитие крупных городов, сопровождаемое гибелью малых, большая беда, а отсутствие социального жилья – великий грех. Из состояния крайней увлеченности утопией мы впали в состояние антиутопии. Столь же избирательно приобщение к западным достижениям. Обеспечивая права бизнеса, прежде всего большого бизнеса, российский Градкодекс и правоприменительная практика крайне мягки в отношении обязательств тех, кто приходит с деньгами. Россия, заплатившая непомерно высокую цену за создание социально ответственного государства, легко с ним рассталась, уступив идею своим конкурентам. Возникшие на основе этой идеи и обеспечивающие баланс интересов бизнеса, общества и власти, технологии вроде публичных слушаний в российской жизни оказываются неэффективными и бесполезными. Искренний интерес и очевидную зависть отечественной элиты вызывают признаки благополучия, «городской гламур», нечто легкое, необременительное и способное мгновенно изменить окружающий мир. Незамеченными остаются огромный, многолетний труд, проделанный мировыми лидерами городского развития, получившими качественную среду в виде своеобразного бонуса, приза, заключительного аккорда, и сумевшими запустить сложный механизм расширенного воспроизводства такой среды.

Принципиальной особенностью нынешней градостроительной доктрины, ее отличием от европейской или китайской доктрин, от предшествующих советских картин и моделей, является принципиальная вторичность. Картина мира нынешней элиты восстанавливается и производится не из ясных сформулированных целей и ценностей; эта картина мира состоит из фрагментов, лишенных прежних оснований, но соответствующих не всегда декларируемым интересам.

Иностранные архитекторы, которых так любит российская элита, в отличие от архитекторов-соотечественников, не несут с собой бремя напоминаний о печалях и проблемах. Они приходят из другого времени, оставившим позади все то, с чем России еще предстоит столкнуться, приходят из другой жизни, в которую можно запрыгнуть поодиночке, но нельзя немедленно забраться туда всем городом, тем более страной.

Довольно произвольный набор заимствований из советской и заграничной жизней, предпочтенный российской элитой, не вполне исчерпывает то, что определяет политику и может именоваться картиной мира. Есть нечто, если и не гармонизирующее этот набор, то, по крайней мере, его скрепляющее, своего рода фермент, вносящий общую окрашенность в происходящее. Это стихийный, прямолинейный прагматизм, освобожденный событиями двадцатилетней давности, это прагматизм, ранее спавший, имеющий архаический, несколько наивный оттенок, вобравший инстинкты элиты и ее комплексы, отразивший склонность к крайностям и готовность двигаться до пределов допустимого. Этот всплеск прагматизма, пришедший на смену советским утопическим парадигмам, последовательно сменявшим друг друга семь десятилетий, застал российское общество врасплох, погрузив его в шоковое состояние, от которого не так просто прийти в себя.