I. «Трещина»

 
Сорок лет назад на поверхности монолита, каким казалась и считала себя в то время архитектура, была замечена трещина.  «Мавзолеи против компьютеров» — таким рисовался тогда казалось бы неожиданно вспыхнувший внутриархитектурный конфликт. Не является ли этот конфликт вымышленным, а если он реален, то какова его природа и возможные следствия, не исчерпал ли он себя и какова его динамика? Приблизительно таков перечень вопросов, которые лишь на первый взгляд носят отвлечённый характер. На самом же деле судьба архитектуры, её  состояние, напрямую связаны с судьбой человеческого окружения, от качества которого зависит наша жизнь. Базовая гипотеза сводится к тому, что внутренние конфликты, споры и диалоги являются нормой, условием существования и движения профессии. Возможно, они не всегда ощущаются одинаково остро и отчётливо, но несомненно присутствуют во многих науках и практиках от физики до военного дела. Иными словами, тревожным и ненормальным следует, по-видимому, считать отсутствие конфликта, а не его наличие. Другое дело, что конфликты эти могут носить латентный характер или, напротив,  обостряться усилиями соперничающих направлений, групп и школ. Поэтому удивление скорее вызывает не сам факт конфликта как такового, а то, что  предположение сорокалетней давности, несмотря на огромный массив последовавших событий и фактов, не вылилось в сколь-либо внятные умозаключения. Архитектура по-прежнему далека от осознания  происходящих внутри неё процессов.

Самый убедительный ответ на вопрос о том, насколько реальны внутрипрофессиональные конфликты, даёт обращение к недавней истории. За последние 150 лет можно насчитать не менее пяти «трещин» разной глубины, возникновение которых имело различные последствия. Первая из появившихся на этом отрезке и заслуживающих упоминания разделила проектирование объектов строительства на сферу влияния архитектора-художника, создателя художественных и гуманитарных ценностей, и гражданского инженера, выступающего на стороне научно-технического прогресса. Конструкции, инженерные системы, заводы, склады и вокзалы доставались инженеру. Всё видимое, заметное, включая фасады тех же заводов и вокзалов, доверялось архитектору. Эта идиллия с появлением Хрустального дворца, Эйфелевой башни, мостов и небоскрёбов стала всё более отчётливо перерастать в соперничество и борьбу за лидерство.

Следующий эпизод приходится на начало ХХ века и выглядит как конфликт «современной» архитектуры и архитектуры традиционной или академической. В Америке этот конфликт почти не заметен. В Европе он выглядит бунтом людей, впечатлённых техническим прогрессом и либо не обременённых профессиональным образованием, как Ле Корбюзье и Мис ван дер Роэ, либо способных решительно порвать с прошлым, как братья Веснины. Современные постройки на Западе — это или виллы продвинутых интеллектуалов, или акции левых правительств и муниципалитетов. В «солидное» буржуазное общество «современную» архитектуру пускают неохотно. И только в Советской России эта архитектура оказывается в роли почти полной хозяйки.

Середина 1930-х годов отмечена ещё одним обострением взаимоотношений внутри архитектуры. Этот конфликт хоть и локализован, ограничен пределами СССР, но оттого ещё более драматичен. «Современная», функциональная, техницистская архитектура в странах с радикальными режимами  оказывается под прямым запретом. Но если в СССР она выглядит пришельцем с Запада, то в Германии её главным спонсором считается мировой коммунизм. Победителем современной архитектуры на этом этапе становится монументальный ар-деко, разошедшийся от Америки до Китая.

Новый конфликт, новый кризис приходится на послевоенное время. Он охватывает едва ли не весь мир, включая пребывавший за железным занавесом соцлагерь, и напоминает «второй приход современной архитектуры». В СССР и этот кризис переживался острее, чем где бы то ни было, сопровождался жёсткой борьбой с «излишествами» и завершился победой строителей над архитекторами.

Влияние строителей, застой в экономике и культуре замедлили движение российской архитектуры в тот момент, когда окружающий мир начинает всё явственней ощущать признаки столкновения «мавзолеев» с «компьютерами». Этот конфликт описывается Ч. Дженксом как конфликт модернизма с «постмодернизмом»,  под именем которого объединилось по сути всё, что отличается от прямоугольных коробок и фасадов «в клеточку». И хотя «под зонтиком» постмодернизма оказались близкие Дженксу архитектурные капризы, шалости и забавы, реальная и сильная оппозиция «современной» архитектуре складывалась внутри неё самой. Постмодернизм оказывается неким обострением того протеста, который много раньше намечался в художественных поисках и высказываниях создателей региональных архитектур, интерпретаторов наследия и сторонников новой монументальности вроде Л. Кана, П. Рудольфа, Э. Сааринена, И. Утзона и К. Танге. В пользу этих людей и созданных ими «мавзолеев» завершается архитектурный конфликт 1980-1990-х, в котором отечественные архитекторы оказывались не только в роли наблюдателей и сочувствующих. Миру ещё предстоит открыть имена героев поздней советской архитектуры — И. Чернявского, Л. Павлова, В. Павлова и многих других.

Последующие годы отмечены снижением уровня внутрипрофессиональной конфликтности и медленным движением к контролируемой мировыми звёздами «глобальной» архитектуре. Одновременно с «глобальной» набирает силу локальная, региональная архитектура, горячим поклонником которой становится, в частности, московский мэр Ю. Лужков.

Внутрипрофессиональные кризисы и конфликты, разделённые дистанциями от полутора до трёх десятилетий, могут существенно сгладиться, но исчезнут совсем лишь с исчезновением профессии. Эти конфликты выглядят или предъявляются заинтересованными сторонами как столкновение старого, отживающего, обречённого с полным сил новым и прогрессивным. На деле же мы наблюдаем нечто вроде постоянного возврата если не к прежним и известным настроениям, то к чему-то весьма с ними сходному. Эти конфликты непосредственно не связаны и с процессами специализации, хотя внешне могут напоминать столкновение разных компетенций. Специальности и специалисты не сталкиваются в борьбе за выживание, они обречены на согласие, взаимодействие. Каменщики и плотники вправе поспорить, но не могут обойтись друг без друга, что, впрочем, не мешает им конфликтовать с технически более или менее продвинутыми коллегами, находящимися на других уровнях специализации. Природа конфликта «мавзолея» с «компьютером», как сказали бы в СССР полвека назад, носит «идеологический» характер, и в основе её вовсе не технологические обстоятельства.

Хотя самый болезненный эпизод новейшей истории российской архитектуры, связанный с уже упоминавшейся победой строителя над архитектором, многие склонны толковать как конфликт специалистов, один из которых, архитектор, является по-прежнему создателем проекта, а другой, строитель, выступает в роли зарвавшегося исполнителя, дело обстоит иначе. Архитектор конфликтует не с исполнителем (строителем), а с «проектировщиком», инженером, конструктором, технологом или управляющим проектом. Известный создатель первых панельных домов инженер В. Лагутенко — не родственник каменщика или монтажника, а прямой потомок дореволюционного гражданского инженера. В процессе упомянутого конфликта сами архитекторы, порой незаметно для себя, трансформировались в проектировщиков, т. е. представителей иной, неархитектурной идеологии, иного, инженерного типа мышления. Исполнитель проекта — строитель, возник в итоге специализации и отделения проектирования дома от его постройки, и с ним в равной мере обречен сотрудничать любой, кто создает проект. Поводом же конфликта становятся одновременные претензии на решение одной и той же проектной задачи двух разных персонажей, одного из которых зовут «архитектором», другого «инженером», один из которых занят «архитектурным» проектированием, другой проектированием «строительным». В действительности архитектор, в прошлом «главный строитель», и нынешний инженер-строитель имеют равные права на проектирование.

То, что у архитектуры двойственная, «гибридная» природа, известно давно. Это тревожило и Витрувия, призывавшего гармонизировать «пользу и прочность» с красотой, и его потомков, убеждавших себя и окружающих, что всё рациональное красиво. Иными словами, нам постоянно приходится слышать, что своего рода идеалом, конечной целью является некий «мавзолей-компьютер», архитектурный гермафродит. На практике интерес вызывают особи совсем иного рода, наделённые характером, волей и явными признаками принадлежности одной из соперничающих сторон. Нормой является доминирование художественного или технического компонента, мавзолейного или компьютерного генома, причём вне зависимости от назначения объекта.

Право на тот или иной подход к проектированию приобретается из разных источников, чем объясняется их сложная сводимость и трудное достижение баланса. Это своего рода «Восток» и «Запад», которым «вместе никогда не сойтись». Следствием двойственности становится терминологическая неопределённость, когда в одном случае «архитектура» ассоциируется с придумыванием фасадов, а в другом связывается с ответственностью за конечный результат на строительной площадке. Столь же неопределённой и трудно дозируемой в одном случае оказывается встроенность в обучение архитектуре технических дисциплин и, напротив, интеграция дисциплин художественных в обучение инженеров. Важно, в первую очередь, признание того, что каждый из тех, кто заканчивает строительную или архитектурную школы, склонен решать проектную задачу независимо и по-своему. Называет он себя при этом «архитектором» или не называет — менее существенно.

Принципиально разные источники этих идеологий определились задолго до разделения проектирования и строительного исполнения, состоявшегося уже в Новое время, лет четыреста-пятьсот назад.