IV. «Дворцы» и «хижины»
У архитектуры и архитекторов есть свои устойчивые комплексы — «комплекс хижины» и «комплекс дворца». Естественное предпочтение простого, лёгкого, доступного и необременительного формирует не просто особый взгляд на жизнь и окружающий мир, особую систему целей и ценностей, но своего рода культы, имеющие множество адептов от тихих дауншифтеров до шустрых красных кхмеров. Простое легче постигается, и им легче управлять. Устроители простого дольнего мира убирают из окружения всё лишнее, необъяснимое и странное, оставляя чистую, геометричную белую форму и чёрный квадрат. Минимализм, по недоразумению называемый иногда стилем, является лишь признаком, естественной чертой дольнего и профанного. «До основанья, а затем», с «0» и с «чистого листа», заново и с самого начала строятся страны, города, дома и дороги. Создатели нового мира не сомневаются в собственной правоте, убеждены в правильности своих взглядов и поступков. Они бескомпромиссны и до конца следуют одной идее и одной схеме.
Их оппоненты, бессознательные и осознающие себя таковыми, не склонны упрощать мир. Они видят его многослойным и сложным, противоречивым и комплексным, многоаспектным и многофункциональным. Их цель — достижение компромисса и ответа на максимальное число вызовов и вопросов. Всё это сопровождается и внимательным отношением к вкладу предшественников, и бережным сохранением накоплений и наслоений. И этот путь отличен от дольнего пути как алгебра от арифметики.
«Бедное и простое» оказывается не только неизбежным следствием массового производства и демократизации общества, но особой ценностью, задающей характер поведения, одежды, домашнего и городского окружения, формирующей эстетику брутальной архитектуры, «суровой» живописи и «бедного» театра. Первым признаком бедности и простоты становится отсутствие декора, орнамента и украшений. И если в начале прошлого века орнамент квалифицировался как преступление лишь в пылу полемики, то позднее в СССР «украшательство» рассматривается как государственное преступление почти всерьёз. То, чем люди привыкли украшать себя и свои дома, чем отмечаются статус, заслуги и особенности, восходит к тотемам, оберегам, регалиям, пожертвованиям, реликвиям и накоплениям, обретение которых, равно как изъятие или запрет, — есть «культурные акции».
Языческие орнаменты и изображения библейских сцен на стенах домов и храмов вплоть до недавнего времени огромному числу наших соотечественников представлялись не только чем-то естественным и вполне содержательным, но даже более значимым и ценным, чем сами стены. Однако орнамент и изображения перестают быть текстами и посланиями, если теряют связь с местом, аудиторией и широким культурным контекстом. Становясь делом необязательным, отслаиваясь и обособляясь, эти атрибуты деградируют до уровня упаковки, чего-то заведомо произвольного, легко сменяемого, напоминающего маску, сопровождающую игры с превращениями.
Маски — распространённая принадлежность массового коммерческого продукта, коммерческой недвижимости, часто стремящейся избежать клейма бедного или низкого, того, чем на самом деле этот продукт является. К услугам сегодняшнего российского покупателя «классика» и «модерн», «бельгийские» и «провансальские» деревни, «римские» дома и «итальянские» кварталы. Чистая, простая и бедная форма, рожденная социальным протестом и демократическими преобразованиями, подверглась эрозии.
Массовое индустриальное вслед за массовым доиндустриальным, за фольклорным и этническим, охотно покрывается «татуировками», обзаводится орнаментами и архитектурной бижутерией в полном соответствии с культурным механизмом, делающим шута королём. Новыми храмами становятся торгово-развлекательные центры, казино и диснейленды, сделанные из пластмассы и наполненные волнующими сокровищами, которые исчезают «с наступлением дня». И пока бедное насыщается признаками роскоши, высокое и богатое склоняется к аристократической сдержанности, убедительной монументальности и внутренней дисциплине. Высокая архитектура, давно избавившаяся от ордерной зависимости и свободно владеющая многими архитектурными языками, адаптирует опыт хижин с тем же энтузиазмом, с каким хижины обзаводятся признаками дворцов.
«Горнее» увереннее и отчётливее присутствует в области видимого, внешнего и репрезентативного, «дольнее» чаще скрыто от глаз и сосредоточено на внутреннем, функциональном, практичном, на конструкции и инженерном обеспечении. Формирующий итог вектор в одном случае направлен изнутри наружу, в другом снаружи вовнутрь. При этом форма, порождённая внутренними силами, подчиняющаяся им, «современными» архитекторами полагается «честной», а форма, им не следующая — декоративной, ложной и лишённой необходимой рациональной мотивации. В горней парадигме форма становится лидером и поводырём, наделяется собственной волей. Эта форма способна быть самоценной, совершенной и сложной, опережать, предугадывать и вызывать появление самых разных процессов, функций и конструкций. Горнее, в отличие от дольнего, склонно быть красивым и выразительным. Девальвация «красивого», деэстетизация, является прямым продолжением и следствием десакрализации и торжества этики, торжества идеалов честности, справедливости и простоты. При этом дольнее, профанное воспитывает свою собственную эстетику, нейтральную, безразличную к абстрактной красоте и лояльную к некрасивому. Этой эстетике отводится сопровождающая, несамостоятельная роль, напоминающая ту, в которой оказывается этика внутри горней парадигмы.
Высокое и низкое существуют всегда, как бы ни выглядели официальные доктрины или неофициальные версии. Бараки оказываются обязательным сопровождением сталинских высоток, а облицованные мрамором дворцы съездов и обкомы успешно дополняются демократичными панельными «хрущовками». Своеобразного успеха в примирении горнего и дольнего добилась довоенная Америка. Американская техника и выдающиеся инженерные сооружения, которые вызывали зависть левых европейцев и считались предвестниками архитектуры будущего, самими американцами подобным образом не оценивались. Л. Салливан увлечённо украшал небоскрёбы орнаментом, а банки, вокзалы, библиотеки, правительственные здания и суды, строившиеся до 40-х годов ХХ века, напоминали Парфеноны и соборы Святого Петра.
Как бы ни складывались судьбы горнего и дольнего, их присутствие во многом предопределено унаследованным из далекого прошлого делением всего массива окружающих нас объектов на два сообщества. Одно из них объединяет театры, музеи, мемориалы, конгресс-центры, и т. д., и т. п., восходящие к храмам и дворцам. В другое входят заводы, склады, транспортные и инженерные сооружения, которым по причине происхождения и родства не суждено попасть в «высокое» общество. Граница между этими сообществами, несмотря на демонстративные попытки её нарушения авторами центра Помпиду, напоминающего нефтеперегонный завод, или создателями атомного реактора в Израиле, похожего на древнюю усыпальницу, вполне устойчива. Пространством соперничества чаще всего становится промежуточная, «серая» зона, в которой доминирует массовое жильё и, прежде всего, многоквартирный жилой дом. Именно в этой зоне уже более ста лет происходят события, которые можно квалифицировать как войну «хижин» и «дворцов». И это не столько столкновение дорогого и дешёвого жилья, сколько двух подходов к решению одной и той же задачи, один из которых предлагает довоенные Левиттауны и Магнитогорск, а другой — послевоенные кварталы Минска или Смоленска и «версали для бедных» Р. Бофила. В ситуации относительно свободного выбора парадигмы, вроде той, что сложилась в наши дни, чиновники, инвесторы и архитекторы, все те, кому предстоит выбирать, как правило, обнаруживают свои предпочтения вполне определённо. Наблюдаемое впоследствии движение в гибридную «серую зону» происходит стихийно, «в силу обстоятельств».
Высокое и низкое, принадлежащее культуре и относимое к технике, поэтичное и практичное, региональное и глобальное ведут непрекращающийся обмен в самых разных формах — от мирного диалога до жесткого конфликта. Итогом этого обмена становятся самые разные состояния: от равновесия, сбалансированности до бескомпромиссного доминирования одной из версий. Мы видим параллельное действие прямо противоположных сил — архитектуру, «заражённую» дизайном, и архитектуру, сохраняющую иммунитет, видим превращения, инверсии и гибриды. Принадлежавшее бытовому и банальному становится антиквариатом и музейным экспонатом, наделяется высокой ценой и особой значимостью, чему предшествует или сопутствует десакрализация святынь, обесценивание реликвий и разрушение прежних храмов. То, что замерло, остановилось на пути от высокого к низкому или от низкого к высокому, пополняет сообщество гибридных структур — «не дворцов и не хижин», или одновременно «и хижин, и дворцов».
Процесс естественного движения парадигм носит признаки цикличности, сходные с теми, что наблюдаются в экономике, политике, культуре и сопровождаются изменением оценок, реакций общественного сознания, настроения элит, медийного сообщества и т.п. Если то, что недавно казалось хламом и мусором, чем-то, недостойным внимания, становится памятником, а к прежним ценностям, на которые затрачивались неимоверные усилия, интерес неожиданно пропадает, значит мы имеем дело с самонастраивающейся системой, теоретически безразличной к содержанию того или иного цикла. В прошлом столетии это безразличие было успешно преодолено и сменилось назначением одной или другой парадигмы, на место основы государственной культурной и архитектурной политики. В СССР, Германии и Италии, а затем только в СССР конкуренция высокого и низкого прекратилась под действием прямых запретов, а архитектура приобрела удивительную способность меняться чуть ли ни на следующий день после выхода декрета с приговором взглядам предшественников. Прямым следствием вмешательств становятся постоянно перекраиваемые города, состоящие из несовместимых следов разных эпох.
Спокойные или не определившиеся режимы предпочитают менее драматичные, мягкие трансформации и эволюционные изменения, которые сопровождаются усилиями прессы, архитектурных школ, профессиональных и непрофессиональных групп влияния. Под действием многих обстоятельств смена парадигм в разных частях происходит далеко не синхронно. Более ранний или более поздний приход лидирующих настроений — нечто индивидуальное. В Америку современная архитектура пришла с сильным опозданием, уже после войны, но зато здесь раньше, чем где бы то ни было, возник призрак постмодернизма.
Диалог «дворцов и хижин», горнего и дольнего протекает и в границах одной личности, в пределах одной жизни, одной биографии, одной карьеры. Настроения меняются и с возрастом, и под влиянием извне. В конце 1930-х годов убеждённые конструктивисты дружно овладели классическим языком, а великие И. Жолтовский и А. Щусев дважды меняли «веру». Для исполнителей и эпигонов такой переход вполне заурядная процедура, для лидера и мастера смена мировоззрения — дело не менее болезненное, чем смена пола. Тем не менее, одни и те же персонажи способны быть протагонистами противоположных настроений. Довоенный Ле Корбюзье, автор Лучезарного города и белых вилл, и послевоенный Ле Корбюзье — создатель скульптурной капеллы Роншан и брутальных построек Чандигарха, — два разных, но одинаково популярных героя. Сходным успехом могут похвастаться А. Щусев и Ф. Джонсон, наделённые отменным профессиональным долголетием и успевшие поработать в двух-трёх разных парадигмах, манерах и эпохах.